Император

Она крепко обвила руками его шею и была бы готова оставаться в таком положении до скончания дней, но к ним приближалась шумная толпа рабов.

С песнями и беснованием начали эти несчастные свое празднование вскоре после полуночи, чтобы полнее насладиться торжеством, освобождавшим их на короткое время от всяких обязанностей.

Поллукс знал, как необузданны они могут быть в своем веселье, и, идя с Арсиноей, просил ее держаться поближе к домам.

— Как они веселы, — сказал он, указывая на ликовавшую толпу. — Сегодня хозяева будут даже слегка им прислуживать. Для них только что начинается их лучший день в году; для нас же начался прекраснейший день в нашей жизни.

— Да, да, — отвечала Арсиноя и обвила обеими руками его сильную руку.

Затем она весело засмеялась, так как Поллукс заметил, что старая невольница прошла мимо них с опущенной головой и последовала за другой молодой парой.

— Я позову ее, — сказала Арсиноя.

— Нет, нет, оставь ее, — упрашивал художник, — те двое, что впереди, наверное больше нуждаются в ее охране, нежели мы.

— Как могла она принять вон того маленького человека за тебя? — засмеялась девушка.

— Если бы я был хоть немножко пониже! — отвечал Поллукс, вздыхая. — Подумай, какая масса жгучей любви и мучительного желания входит в такой длинный сосуд, как я.

Она ударила его по руке, и в наказание за это он быстро коснулся ее лба губами.

— Но здесь люди, — сказала она, отстраняясь.

— Не беда, они только позавидуют, — весело возразил он.

Улица была пройдена, и теперь они стояли перед каким-то садом.

Он принадлежал вдове Пудента. Поллукс знал это, так как владелица сада Павлина была сестрой архитектора Понтия и имела кроме этого великолепный дом в городе. Но неужели это возможно? Неужели их принесли сюда невидимые руки?

Ворота усадьбы были заперты. Скульптор разбудил привратника, сказал, что ему нужно, и привратник, получивший приказание впустить родных больной хотя бы и ночью, проводил его с Арсиноей до места, откуда можно было видеть яркий свет, мерцавший в домике вдовы Анны.

Луна освещала путь, усеянный раковинами; кусты и деревья сада бросали резко очерченные тени на освещенные площадки, море ярко сверкало. Привратник оставил двух счастливцев, как только они вошли в темную аллею. Поллукс, открыв свои объятия, сказал:

— Теперь еще один поцелуй, о котором я буду вспоминать, поджидая тебя.

— Теперь нет, — упрашивала девушка, — теперь, когда мы здесь, мне уже не до радости. Я беспрестанно думаю о бедной Селене.

— Против этого нельзя ничего возразить, — сказал покорно Поллукс. — Но я буду вознагражден, когда пройдет срок ожидания.

— Теперь уже нет! — вскричала Арсиноя, кинулась к нему на грудь и затем поспешила к дому.

Он последовал за нею, и когда она остановилась у одного ярко освещенного окна, приходившегося вровень с землей, то остановился и он.

Они вместе заглянули в высокую, обширную, чрезвычайно опрятную комнату, в которой была только одна дверь, выходившая в некрытые сени. Стены этой комнаты были окрашены в светло-зеленый цвет. Единственное украшение висело над дверью.

На заднем плане этой комнаты стояла кровать, на которой покоилась Селена. В нескольких шагах от нее сидела горбатая Мария и спала, а вдова Анна подошла к больной с мокрым компрессом и осторожно положила его ей на голову.

Поллукс подтолкнул локтем Арсиною и прошептал ей:

— Как лежит твоя сестра! Это спящая Ариадна, покинутая Дионисом97. Какую боль она почувствует, когда проснется!

— Мне она кажется не такой бледной, как обыкновенно.

— Посмотри, как согнута ее рука и в каком красивом положении ее голова покоится на ладони!

— Теперь уходи! — тихо воскликнула Арсиноя. — Тебе не следует подсматривать здесь.

— Сейчас, сейчас. Если бы там лежала ты, никакое божество не сдвинуло бы меня с места. Как осторожно Анна снимает примочку с больной ноги! Даже с глазом нельзя было бы обращаться заботливей, чем эта матрона обращается с ногой Селены.

— Отойди назад; она смотрит прямо сюда.

— Чудное лицо! Может быть, это какая-нибудь Пенелопа98; но в ее глазах есть что-то совсем особенное. Если бы мне пришлось опять лепить изображение Урании, созерцающей звезды, или Сафо, полную божественного вдохновения и смотрящую в поэтическом восторге на небо, я придал бы ее глазам именно это выражение. Она уже не очень молода, и, однако же, какое у нее лицо! Оно кажется мне похожим на небо, с которого ветер прогнал все облака.

— Серьезно говорю, уходи, — приказала Арсиноя и вырвала у него свою руку, которую он схватил опять.

Поллукс заметил, что ей не понравилась его похвала красоте другой женщины, и он, обняв ее, прошептал задабривающим тоном:

— Успокойся, дитя! Тебе нет равных в Александрии и нигде, где понимают греческий язык. Совершенно чистое небо, конечно, не кажется мне наиболее прекрасным. Один свет, одна синева — это не для художника. Истинную прелесть придают небесному своду несколько подвижных облачков, озаренных сменяющимися серебряными и золотыми лучами. И хотя твое лицо тоже походит на небо, но, право, в нем нет недостатка в грациозной, вечно изменчивой подвижности черт. Эта матрона…