ИМПЕРАТОР

Поросюк пытался повторить успех Бубенцова. Конечно, размах его деятельности далеко уступал бубенцовскому. Заводя собственный небольшой бизнес по устроению скандалов, Тарас руководствовался теми же ложными соображениями, которые Адольф Шлягер хотя и с трудом, но решительно развенчал в Бубенцове. Тарас перед выступлением напивался как следует. Даже и теперь, перед предстоящим скандалом в «Парадизе», дожидаясь опаздывающего Бубенцова, он выпил уже три или четыре большие рюмки.

Творческая сила его таланта была невелика, потому он целиком полагался не на трезвую и тонкую игру, а на грубую «правду жизни». На натуральность. Если скандалы Бубенцова носили яркий театральный характер, то у Поросюка всё было серым, приземлённым. Иначе говоря — подлинным. Некоторые представления заканчивались бедой. Бывало, Поросюк приходил в театр в бинтах, иногда при этом сильно прихрамывая. Кровь, что проливалась на его скандалах, была кровь настоящая. В подлинности этой заключалась горькая насмешка, ведь кровь дураков ничем не отличается от крови разумных людей. Такая же древняя, живая, бесценная.

Драматическое произведение вызывает катарсис, радость очищения от страстей. Драма же подлинная, житейская только угнетает дух. Бермудес поучаствовал в двух-трёх скандалах, устроенных Поросюком, и больше не ходил туда. Он не любил опасностей, всеми способами избегал их. На последнем концерте, по случаю юбилея предприятия «Фрезер», не сумел уберечься, получил унизительную оплеуху. Оба они — и дородный, чисто выбритый Бермудес, и холёный, упитанный Поросюк со своим брюшком — вызывали раздражение у простолюдинов.

— Натуральность бывает нужна и хороша, — выговаривал Поросюку Бермудес. — Но только не в художественном творчестве. Сравни, как у Бубна бывает. У него всё звенит, сверкает, подносы гремят, хрусталь вдрызг, шторы в лоскуты. А особенный конёк его — зеркала!.. Любо-дорого взглянуть. Люди потом долго вспоминают, смакуют, пытаются повторить. А почему? Потому что искусство, игра!

— Да какая там игра? Коммерция, будем говорить. Шлягер на каскадёров денег не жалеет.

— Не жалеет, это да. Одного клюквенного морса сколько уходит! Но и натуральности хватает. У меня вот что всегда под рукой. — Игорь Бермудес зачерпнул ладонью из бокового кармана пиджака горсть белых костяшек и показал Поросюку. — Зубы! Это выбитые человечьи зубы. С корнями, Тарас. Мне их из платной стоматологии, что на Матросской Тишине, санитарка поставляет, недорого. А кто придумал? Бубен придумал! Я нарочно в пылу драки их подбрасываю на место происшествия. Уборщицы выметают после банкета, ужасаются. Пересказывают близким и соседям. Вот слух-то и пошёл, слава-то и нарастает, гонорары взлетают.

— Халтура. У меня жизненно.

— Когда «жизненно», милочка, — это и есть халтура.

— Ты не прав. А насчёт Бубна могу тебе поклясться хоть могилой Мазепы...

— Коллегам наше с кисточкой! — весело перебил, прокричал издалека Бубенцов, появившись на пороге заведения.

Бермудес и Поросюк кивнули холодно. Они по-прежнему относились к Ерошке немного свысока, считая его приятелем, собутыльником, но никак не «коллегой». Не помогала даже и всенародная слава. Бубенцов по-прежнему числился в театре обыкновенным пожарным.

Ерошка играл в единственном спектакле «Семь страстей». Не играл даже, а валял дурака. Но ходили теперь только на него. Всякий интеллектуал, приехавший в Москву, считал своим долгом посетить знаменитый театр, пробиться на спектакль. Платили несуразные деньги, заискивали, унижались перед администратором ради входного билета. Удачей считалось посидеть «на приступочке», на откидном стуле, а то и просто постоять у стены. Вытягивая голову, толкаясь локтем, шёпотом переругиваясь с соседями. Почему-то особенное почитание вызывало то, что играет не актёр, а пожарный. Успех дилетанта больно ранил сердца других артистов, профессионалов.

Поросюк пересел, уступая стул Бубенцову. Старательно отворачивал лицо от Ерофея. Бубенцов почувствовал, что говорили про него, окинул быстрым, беспокойным взглядом приятелей. Разглядел на лице Поросюка синяк, замазанный тональным кремом.

— Где это тебя угораздило? Шлягер врезал на репетиции? Подлинность требовал? То-то ты угрюмый какой-то стал. Давно хочу тебе сказать... Ты, Тарас, как-то поменялся в последнее время.

— На себя обернись, — огрызнулся Поросюк. — Коньяк мне проспорил. Это сейчас любой тебе подтвердит.

Поросюк отпил полрюмки, сгибом пальца провёл по усам налево и направо.

— Правда? — Ерошка оборотился к Бермудесу.

— Есть! Есть перемены, душа моя! — кивнул Бермудес. — Коньяк ты определённо проспорил!

— Определённо проспорил? Оба так считаете?

Ерошка переводил взгляд с Поросюка на Бермудеса. Пристально, с какой-то даже надеждой вглядывался в лица друзей. А потом вдруг ни с того ни с сего сорвался с места, пошёл вокруг стола. Теперь уже и Поросюк, и Бермудес с удивлением глядели на Бубенцова. Маленького, взъерошенного, нервного.

— Но это же победа! — Ерошка остановился, притопнул ногой.