Император Александр I. Политика, дипломатия

Ней не привозит Наполеона в клетке: Ней изменил. Бурбоны в отчаянии обратились к Фуше за советом и помощью, как слабый человек в беде обращается к колдунам и гадальщицам. Фуше отвечал, что теперь поздно; что единственное средство спасения — уехать; если бы прежде к нему обратились, то он бы спас; пусть не дивятся, если чрез несколько дней он будет министром Наполеона; он примет его министерство для избежания его тиранства и для ускорения его гибели; а избавившись от этого опасного безумца, он, Фуше, быть может, и сделает для Бурбонов то, чего теперь сделать не может. Получивши такой ответ, велели схватить Фуше, но он убежал через сад в дом бывшей королевы Голландской Гортензии, 19-го марта Бурбоны выехали из Парижа и могли остановиться только в Генте; 20-го Наполеон вступил в Тюльери — и Фуше стал при нем министром полиции. «Смерть Бурбонам! Долой роялистов! Долой попов!» — кричала толпа.

Но крики толпы не могли обмануть Наполеона. Когда цель еще была впереди, тогда все внимание было обращено на средства к ее достижению; когда цель была достигнута, тогда затруднения и опасности положения стали обозначаться все яснее и яснее. Наполеон был прежний в том смысле, что способности, энергия его не уменьшились; но вместе с тем в нем произошла и большая перемена. При постоянном успехе слабеет сознание возможности неудачи: отсюда смелость и быстрота, необращение большого внимания на препятствия, на условия неуспеха; после неудачи человек становится осторожнее, боязливее, то есть он обращает больше внимания на препятствия, условия неуспеха яснее для него выставляются. Такая перемена произошла и в Наполеоне после падения. Прежде всего он сознавал, что он уже не тот для других; что очарование непобедимости, неодолимой силы исчезло; что на него смотрят уже другими глазами — гораздо смелее; и на сколько убыло у него, на столько прибыло у других. Это мучительное сознание уменьшения своих нравственных средств невольно заставляет человека приникать, уравниваться с другими, заискивать в них, переменять тон, что мешает его прежней свободе, прежней развязности!

1-го января 1814 года, желая затушить первое проявление самостоятельности законодательного корпуса. Наполеон говорил ему: «Вы хотите овладеть властию; но что вы с нею сделаете? Франции нужна теперь не палата, не ораторы, а генерал. Между вами есть ли генерал? И где ваше полномочие? Франция меня знает, а вас знает ли? Трон — это несколько досок, обитых бархатом; трон — это человек, и человек этот — я, с моею волею, с моим характером, с моею славой. Знайте, что меня можно убить, но нельзя оскорблять». В январе 1814 года Наполеону можно было так говорить, но в марте 1815-го нельзя: генерал не спас Франции от вражьего нашествия, и Франция отреклась от своего уполномоченного; воля, характер, слава не спасли его; он остался жив, но оскорбленный, и как оскорбленный! Он возвратился слишком скоро; в ушах французов еще раздавались самые оскорбительные отзывы о нем, самые бранные эпитеты; очарование публично неприкосновенного имени исчезло: Наполеон возвращался уже не прежним Наполеоном.

Тяжело было Бурбонам утвердиться на французском престоле: между ними и новой Францией стояла империя, эпоха могущества и славы. Бурбоны, не будучи в состоянии дать Франции такого могущества и славы, предложили вместо того хартию. Теперь в том же положении находился Наполеон: между ним и старой империей прошли Бурбоны; о самих Бурбонах не жалели, их не защищали, но жалели о порядке вещей, который волей-неволей принесли с собою Бурбоны; хотели удержать этот порядок — и Наполеона встречают требованием, чтобы он не был тем, чем был прежде; чтобы не было прежнего честолюбия, прежнего деспотизма. И Наполеон не говорил в ответ того, что сказал он законодательному корпусу 1-го января 1814 года; напротив, сулит мир, свободу, обещает быть другим человеком, чем прежде. Он знает, что хотя войско привело его в Париж, но войско не удержит его на престоле, если Франция останется равнодушной перед войсками враждебной ему Европы, и он заискивает перед Францией, входит с нею в соглашения, наддает перед Бурбонами; старается показать, что он лучше Бурбонов; что Франции выгоднее иметь его государем, чем Бурбонов. Нет, Наполеон далеко не прежний Наполеон, и сам он говорит на все стороны, что он уже не тот: «Я пробыл год на Эльбе, и там, как в гробу, я мог слышать голос потомства; я знаю, чего должно избегать; знаю, чего должно хотеть. Спасти дело революции, упрочить нашу независимость политикою или победою и потом приготовить конституционный трон сыну — вот единственная слава, которой я добиваюсь. Завтра же мы дадим свободу печати. Чего мне ее бояться? После того, что было написано в продолжение года, ей нечего больше сказать обо мне; но у нее еще остается сказать кое-что о моих противниках. Прошлый год говорили, что я восстановил Бурбонов; этот год они меня восстановляют: мы квиты. Я умею исправиться, не то что Бурбоны, которые в 25 лет ничему не научились, ничего не забыли».