Император Бубенцов, или Хромой змей

Что известно нам о дальнейшей судьбе Виталия Петровича Мухи, дознавателя? В сущности, доброго, хотя не очень здорового, не очень счастливого человека. Утвердительно сказать нельзя ничего. Но, согласно с христианскими представлениями о посмертной участи людей, душа оставляет тело и уходит на небеса. На суд Божий. Унося с собой чувства, мысли, память и все впечатления земной своей жизни. Однако перед дальней дорогой скитается по земле ещё три дня и три ночи, прощаясь с привычными местами.

Было уже далеко за полночь. Два санитара в белых халатах, надетых поверх стёганых курток, возились около платформы на отлогом откосе. Оба были слегка навеселе. Скрипя снежком, топтались вокруг небольшого сугроба. Ветерок румянил санитарам щёки и носы. Третий, водитель, наблюдал за ними из машины, что стояла внизу. В иные дни он помогал санитарам, но сегодня по случаю крепкого мороза предпочёл остаться в натопленной кабине. Только включил фары.

Пожилой санитар наклонился, смахнул рукавицей иней с лица лежащего навзничь человека.

– Плакал мёртвый, – заметил он. – Что у них ногти растут и щетина, сам убеждался. А этот плакал.

– Да ну? – Молодой дышал на красные, озябшие пальцы.

– Меняемся! – приказал пожилой. – Бери за плечи.

– С лёгкого конца норовишь, – проворчал молодой, уступая. – Ты вот, Михалыч, всегда так.

Молодой санитар поменялся местами с пожилым, взялся было за плечи покойника, но замешкался. Сунул руку под обшлаг мёрзлого бушлата, пошарил на груди у мертвеца.

– Хоп-па!

Вытащил подстаканник. Потёр рукавом тусклый металл.

– Серебряный, кажись.

– Откуда у бомжа серебряный? – сказал пожилой, досадуя на то, что сам не догадался обыскать бомжа.

– Серебряный! – звонко крикнул Бубенцов. – Вера подарила!..

Но санитары не услышали и не обернулись на его голос.

Всё это время Ерофей Бубенцов находился чуть повыше, над откосом, с любопытством наблюдая за вознёю санитаров. Какое-то небывалое, необычное одушевление смущало его. Но что именно томило сердце, не давало покоя, понять пока не мог. Видел, как стелется под ногами позёмка, как ветер покачивает ветки, обросшие мохнатым инеем. Но при этом кожа не чувствовала ни ветра, ни снега, ни мороза. Как будто он видел всё это из-за стекла, или из завтрашнего дня, или вообще из какого-то иного измерения.

Послышался нарастающий гул, содрогнулась земля. Пролетела с грохотом электричка с уютно освещёнными окнами, и долго ещё вихрилась, летела вслед за ней радостная сумятица позёмки.

Бубенцов стал спускаться к санитарам. Здесь ему пришлось немного приподняться над землёю и повиснуть, чтобы заглянуть сверху, через плечо старшего. Лицо мёртвого человека показалось ему знакомым. Да и вся мизансцена с ничтожными диалогами могильщиков казалась повторением известного. Всё, что они делали, произносили, и даже то, что они думали, – он знал наперёд. Впрочем, ситуация и в самом деле как будто повторялась. Точно так же и с таким же точно интересом рассматривал он когда-то свою разложенную на софе одежду, собираясь в Колонный зал Дома союзов. Кое-что, правда, теперь прибавилось. Прибавился объём. Лежащий перед ним на сугробе двойник был выпуклый. Выпуклый и неподвижный, словно кукла или манекен.

Санитары уложили косную копию на носилки. Молодой пошарил рукою в снегу, принялся разгребать… Сдвинул в сторону занесённый снегом картон.

– Ух ты! Да тут ещё один. Одна, вернее.

Женщина с белым, заледенелым лицом, вызволенная из-под снега, была, кажется, Верой. «Какая красивая! Какая страшная, строгая, пронзительная красота!..» – думал Ерошка с восторгом. Наклонился поближе, не дыша, разглядывал милый образ.

Санитары между тем уносили на носилках восковую куклу, достоверно изображавшую его самого. Но Ерофею не было до этого никакого дела. Непрерывный тоскливый вой внезапно утих. Вместе с телом уносили санитары и тот мучительный ультразвук тоски, что сверлил всё это время его мозг, изводил, изматывал душу. Уносили ненужную, иллюзорную жизнь. В наступившей отрадной тишине ясно прозвучал родимый голос. Ерофей поднял голову, обернулся на зов. В ослепительном свете увидел ту, что окликала его. Это была его подлинная жизнь. Блаженная, благословенная. Это была его настоящая Вера!

«Так во-от…» Бубенцов заплакал снова, но теперь уже от небывалого, невыносимого счастья. Только теперь, только теперь понял он всю разницу. Только теперь всем своим существом разглядел, постигнул, чем же отличается истинно Прекрасное от просто красивого! И какая между ними устроена непроходимая пропасть!

Чем же? Ну?.. Какая же пропасть?

А вот этого выразить, объяснить он уже не мог. Увы. Не бывало никогда таких слов в человечьем обиходе. Не бывало. Обычные же слова, к которым мы привыкли и которые всегда у нас под рукою, все они, к сожалению – трёхмерны.

Конец