Император Единства

Путь к Революции. Воспоминания европейцев, участвовавших в Великой Октябрьской социалистической революции. Мехико.

РевКомИздат, 1942. Перевод с испанского[5]

Из воспоминаний товарища Хосе Ацеро

Многие товарищи ставили мне в упрек мои георгиевские награды. Мол, как мог идейный коммунист воевать на стороне проклятого михайловского царизма. Но мне никогда не было за это стыдно.

Хотя я и был призван на фронт после ссылки уже в самом конце Империалистической войны, за царизм я не воевал. В 6-м Сибирском воздухоплавательном полку я был даже не летнабом, а метеорологом. Против неприятеля при всём желании я не мог геройствовать. Именно потому, имея большую нужду после ссылки, не получая ни вестей, ни поддержки от товарищей, затравленных без суда и следствия русским военно-популистским режимом, я согласился ехать на фронт. Никак иначе я не мог покинуть Сибирь, где под административным надзором пребывал после ссылки. Другой путь в Европу мне был заказан, а только там можно было продолжить нашу борьбу.

Поначалу я думал бежать из эшелона ближе к Петрограду или Кавказу – там, где я мог бы затеряться. Но нас погнали под Ригу через Смоленск и Полоцк, и разделять судьбу погибших по глупости дезертиров – показательно развешенных на многих станциях – я не хотел.

Приехав под Ригу, мы попали «с корабля на бал»: нас сразу отправили на Эзель. А с острова не далеко убежишь… Там во время избиения немецкого флота под Моонзундом мне пришлось впервые подняться для наблюдения за погодой на воздушном шаре. За это «геройство» я свою первую георгиевскую медаль и получил.

После того боя нас оставили на острове, и я поднимался в небо ещё несколько раз, изучая попутно воздушные течения Балтики. Но в самом начале сентября нас перебросили с десантом в Либаву, где я снова поднимался в небо. Здесь мне даже впервые выдали пистолет «отстреливаться от противника». Я даже уж представлял, как я по-джигитски сделаю экс[6] атакующему меня самолёту и улечу потом на нем в Швецию, но поднявшийся с Балтики шторм прервал эти мои фантазии.

Мой напарник, похоже, плохо закрепил трос, и меня порывом ветра сорвало с якоря. Веревка ещё тащилась по земле, и я надеялся, что она за что-то зацепится. Но надеялся я тщетно: меня несло ураганом по большой дуге сначала на юг, потом на восток и север.

Подо мной проносились леса и болота Литвы. Оправившись от первого шока, я, стараясь отогнать страх, стал наблюдать за тем, что происходить внизу. Так я и заметил несколько немецких эшелонов, идущих за бронепоездами от Ковно и Елгавы к Либаве. Подумалось, что мне ещё повезло и меня не сбросят в холодную Балтику вместе с нашим безумным десантом.

Ветер уже нес меня почти строго на север. Шар мой остыл и стал снижаться. Тут из густого леса прозвучала пара выстрелов. Я присел в гондоле своего аэростата и подумал, что радовался я рано. Мой шар был пробит, и, не буду перед товарищами лукавить, мои губы сами стали шептать слова старой грузинской молитвы. Может, слова мои дошли, и упали мы с шаром удачно. Шар повис на раскидистом ясене, корзину дернуло, и меня выкинуло из неё в кусты у болотца.

Не успел я еще встать, как рядом образовались два «леших» в мохнатках[7]. Они подхватили меня и потащили в лес. Я стал думать, что меня услышал не тот, к кому я парой минут ранее обращался. Но спрятавшись от приближающегося дождя под кронами леса мои демоны изволили вполне по-русски чертыхнуться, и я понял, что попал «к своим».

Так и оказалось. Подбили меня партизаны русского Северного фронта[8]. Не подстрелили они меня в воздухе, потому как на то приказа не было, а на земле – потому как я был в нашей шинели и, вылетая из гондолы, «молился» как и положено ссыльнокаторжному.

Мои спасители отвели меня к своему командиру: ротмистру Булаку[9]. Которому, пребывая ещё в волнении я и выпалил всё, что видел сверху. Меня напоили спиртом, накормили и сменили мою пропитавшуюся водой и холодом шинель. Переночевал я в его отряде. Утром меня знобило, и разведчики дали мне отлежаться. Командир вызывал только пару раз кое-что уточнить, а лекарь пичкал своими микстурами. Имея время подумать, я понял, что судьба дала мне урок и указала дорогу из этого михайловского ада.

Во второй от моего приземления день – 3 сентября меня подняли перед рассветом и дали коня. На все мои отговорки о моей сухорукости и гиппофобии[10] ротмистр посмеялся и заявил:

– Труднее всего быть сбитым лошадью сидя на лошади. А править поводьями можно и одной рукой, а стрелять, орёл, у меня более умелые люди имеются!

Пришлось мне пересилить себя и под смешки конников сесть в седло. После моей гонки в небе это оказалось совсем не страшно.

К вечеру вышли мы к станции Мурашево, где концентрировалось германские части и бронепоезда. С непривычки у меня после перехода всё болело, и вся моя помощь и участие в том деле заключались в прогнозе погоды на утро, который запросил командир. Ответил я уклончиво, но, как оказалось, угадал. Утром партизаны-пунинцы подорвали два железнодорожных моста северо-западнее Можеек, лишив немцев возможности ударить бронепоездами на Либаву. При этом было ранено пару русских бойцов, среди них и брат командира Юзеф[11], сбивший 1 сентября мой шар.

Отряд спешно отошел в леса, и вечером соединился с кавалеристами 2-й конной армии. Моя одиссея меня сильно вымотала, и 5 сентября, уже из расположения своей воздухоплавательной части я был отправлен на новике[12] во флотский госпиталь в Гангуте. Шторм чуть стих, но дырявые транспорты, выделенные нам михайловскими генералами для десанта, в море выйти боялись. В Гангуте меня и нашли вторая моя георгиевская медаль за мой полет и георгиевский же крестик за участие в акции разведчиков. Так и не выстрелив в ту войну не разу, я получил три своих награды. Потому стыдиться пред товарищами мне не за что. Опыт же, полученный в Курляндии, сильно помог мне в революции, а георгиевский крестик даже помог мне потом в замирении с кристерос[13].