Император и ребе, том 1

И чтобы доказать это, она выгнулась в руках подручных палача, выпячивая свой впалый живот под тряпками, когда-то бывшими ее платьем. Это была отталкивающе-истерическая, отчаянная демонстрация…

Это была последняя соломинка, за которую она ухватилась, потому что последние две ступеньки уже уходили у нее из-под избитых ног, уплывали вниз и назад… Это была единственная надежда на спасение, еще остававшаяся в море безжалостных лиц, окружавших ее со всех сторон. Потому что справедливый революционный трибунал с Фукье-Тенвилем во главе принял очень гуманный закон: поскольку ребенок во чреве матери не может быть обвинен в ее преступлениях, любая осужденная беременная гражданка должна быть помилована. Только после рождения ребенка она может быть передана в руки «парижского мэтра». Полагаясь на этот закон, многие благородные дамы из высшего общества отдавались самым мерзким охранникам в тюрьме, лишь бы забеременеть хоть от кого-нибудь и таким образом оттянуть казнь насколько возможно… Итак, это была почти гениальная идея, блеснувшая в последнюю минуту в обезумевшем мозгу приговоренной и вырвавшаяся криком из ее похолодевшего горла. Тут, должно быть, повлиял слепой инстинкт жизни, ибо о том, чтобы разум помог в такой момент полумертвому от ужаса человеку, не было и речи.

И это помогло! Всего на мгновение, но помогло. Жестокие руки подручных палача ослабели. В ближайших к гильотине рядах людей послышался ропот.

— Долой! — громко и отчетливо воскликнул кто-то.

Вслед за ним отозвалось множество других голосов:

— Таких вещей во Франции не делают! Беременных женщин?.. Это позор для революции!

3

На ступеньках эшафота появилась новая фигура — человек с большой лысоватой головой, с синеватым носом, в грязном белом халате с красным воротником — тип тюремного врача, который больше любит заливать вино в себя, чем лекарства — в больных.

— Граждане! — начал он кричать и сразу закашлялся. — Кхе-кхе, граждане! Послушайте! Послушайте! Это она только симулирует, эта шпионка! В тюрьме она тоже симулировала. Я ее два раза проверял, граждане!.. Это она хочет открутиться от правосудия и от его меча…

— Сансон!.. — сразу же послышался другой голос, строгий и жесткий. Этот голос шел снизу вверх и обращался к главному палачу, стоявшему на эшафоте.

Сансон перегнулся через низенькие перильца. Под эшафотом, опершись на черную колонну, поддерживавшую выкрашенный красной краской помост, стоял главный прокурор Республики Фукье-Тенвиль в складчатой черной судейской мантии с красным воротником. Он блестел на палача стеклышками своих очков и строго хмурил сросшиеся на переносице черные брови.

— Сансон, именем закона, делай свое дело!

Недовольное бормотание вокруг эшафота сразу стихло. Кое-где даже послышались восторженные рукоплескания. Зверь, скрывавшийся в плебсе, очнулся после приступа милосердия и начал точить когти. А-а! Его хотели обмануть, хотели отделаться от него красивыми словами вместо трепещущего мяса… Но Конвент, защитник простонародья, не допустил этого. Он умнее… Да здравствует Конвент! Да здравствует революционный трибунал!

А Сансон, «парижский мэтр», действительно делал свою работу мастерски, можно сказать, с известной элегантностью. Он доказал, что честно заслужил свой высокий титул. Этот крепкий молодой человек из народа с атлетическими плечами, толстыми ногами в черных чулках и круглой свежей мордой с румяными щеками двигался легко, даже как-то пританцовывая при каждом движении, словно примадонна, демонстрирующая свое едва прикрытое красивым нарядом тело. Кожаный ремешок на длинных, до плеч, волосах он носил, словно обаятельный и милостивый монарх — корону. Хотя на самом деле носил он этот ремешок не для красоты, а чтобы ветер не растрепывал его и без того буйную шевелюру и пряди волос не лезли в глаза, когда он играл свою «главную роль» на этой высокой, со всех сторон открытой сцене.

О чем говорить, Сансон был теперь самым популярным мужчиной во всем Париже. Кровавый ореол, окружавший его образ, придавал ему загадочность в глазах парижан. Он играл главную роль в некоей мистерии духа, по своей природе доброго, однако владычествующего над жизнью и смертью. Женщины всех сортов: уличные девки, пресыщенные жены из буржуазных семей и даже рафинированные аристократки — относились к нему с каким-то нездоровым любопытством. Тем же пугающим любопытством, которое заставляет детей смотреть на то, как паук высасывает соки из мух, как кошка душит птичку. Но у слабого пола такое любопытство почти всегда граничит с сексуальным желанием: лизнуть пролитую кровь, прикоснуться к ужасу своей собственной нежной ручкой, позволить ему господствовать над собой. Этот первобытный огонь тлеет почти во всякой женщине еще с диких времен, когда самый интересный мужчина был самым страшным и безжалостным — тем, кто убивал связанных пленных, как овец, и наслаждался их страданиями, не мешающими ему обжираться и спокойно спать…