Император и ребе, том 1

Сансон, главный палач, и двое его подручных перегнулись через перила эшафота, держась за них крепкими обнаженными руками. Они крутили своими тупыми головами, выражая недоумение: что это за беспорядок? Неужели эти ребята-жирондисты взбунтовались? Эти приговоренные не хотят умирать, как все остальные, по одному, каждый — со своей миной, со своим последним словом на устах? Они ведут себя так, будто они — один человек? Они поют все вместе? С тех пор как произошла революция, такого в Париже еще не случалось!..

Первым пришел в себя Фукье-Тенвиль. Резким движением он поправил очки на своем похожем на клюв стервятника носу; таким же резким движением он подал знак полицейскому. Тот сразу же передал его второму полицейскому, второй — третьему. И вдруг замолчавшая было растерянная гвардейская капелла дала о себе знать тяжелой барабанной дробью и могучим разноголосым ревом медных труб. И, как волна, поднялась та же самая мелодия, которую пели приговоренные в колесницах позора, только теперь звучала она намного сильнее, упрямее.

Эта мощная, исполняемая назло «Марсельеза» заглушила ту «Марсельезу», которую пели из последних сил, в отчаянии, приговоренные к смерти. Гул натянутых на барабаны кож и рев меди оказались сильнее хриплых человеческих глоток, которые вот-вот должны были быть перерублены. Инструменты закона и порядка противостояли здесь сомнительному праву приговоренных людей на жизнь. Это было состязание жестокости с совестью. Медные голоса тромбонов звучали все громче, яростнее. Казалось, они издевались над потугами людей состязаться с ними: «Ха-ха, разве вы можете петь песни свободы? Разве вы можете призывать к борьбе? Вот мы умеем это делать — единой капеллой и гораздо лучше вас!..»

И барабаны, все как один, подтверждали: «Трам-трам-бум! Что — правда — то — правда — трам-трам-бум!..»

Жирондисты предприняли еще одну отчаянную попытку перепеть эти дьявольские медные пасти и гулкую дробь барабанов. Они отбросили свои шевелюры на выбритые затылки, жилы на их открытых шеях едва не лопались от напряжения, лица покраснели, посинели, скривились и стали похожими на маски. Но все-таки долго они не выдержали. Победил пустой металл. Человеческие голоса начали гаснуть, как масляные лампады от порывов штормового ветра, а вместе с ними гасли и недовольные голоса народа. Протестующие выкрики, которые сперва нарастали, как раскаты грома, теперь задрожали, стали замолкать или переходить в гнусавое пение. Протестовавшие стали петь вместе с трубами и барабанами… Это выглядело так, будто народ только что стоял на штормовом берегу, видел, как тонут его бывшие депутаты, хотел их спасти и даже сделал движение, намереваясь прыгнуть в бурные волны, чтобы ухватить несчастных за их седые, русые и черные волосы, но тут его начали нагло предостерегать со всех сторон, чтобы он не вздумал этого делать. Его принялись запугивать громкими голосами, говоря, что тонущие порочны и заклеймены… И эти громкие голоса быстро сбили с панталыку протрезвевшие было головы, заглушили встрепенувшуюся совесть. И вот, вместо того чтобы броситься вперед плечом к плечу и спасти гибнущих, этот народ стоял, опустив руки, и смотрел, как несчастные из последних сил борются с волнами… И мало того, что никто не был готов хотя бы пальцем пошевельнуть, чтобы помочь, но даже напротив, все как один помогали заглушить революционной песней последние всплески и душераздирающие крики… Народ делал это вместе с медными трубами, вместе с грохочущими барабанами:

Оз’арм, ситуайен!

К оружию, граждане!

Формируйте батальоны,

Маршируйте, маршируйте!..

Когда пели последний куплет «Марсельезы», на ступеньки, ведшие к эшафоту, вытащили первого жирондиста с рыжей растрепанной шевелюрой, похожей на гребень большого петуха. Он не мог хлопать крыльями — они были связаны. Но горло его было свободно, он еще мог кукарекать, хотя никто его уже не слушал. Он кукарекал точно то же самое, что столь бравурно пел его драгоценный парижский народ, подталкивавший его своим пением вверх по узким грязным ступеням эшафота:

Маршон! Маршо-он!..

Маршируйте, маршируйте!..

И он действительно «маршировал», поднимаясь с каждым шагом все выше, все ближе к эшафоту.

Глава тридцатая пятая Робеспьер-младший

1