Император и ребе, том 1

А он, вместо того чтобы упасть к ее обнаженным красивым ногам и попросить прощения за свою ярость, брал ее, как солдат в захваченной крепости: жестоко и необузданно, опьянев от своей власти над ее трепещущим телом. А потом попрекал ее тем, что она испортила ему своими капризами самые лучшие минуты, что он уже устал от ее сопротивления, что она испортила ему настроение и подлинного наслаждения он так и не получил.

Понемногу ей надоела эта некрасивая борьба. В ней пробудилась женская гордость единственной дочери, которую пестовали в родительском доме, и признанной столичной красавицы. Она начала стыдиться своего малодушия, своего страха перед тем, что скажут служанки. И когда Менди в дальнейшем снова устраивал скандалы посреди ночи и бросался прочь из дома, она позволяла ему убежать. Она только плакала, оставшись в постели одна. Потом и плакать перестала. Только металась, как в лихорадке, и забывалась лишь под утро чутким нездоровым сном и сразу же просыпалась, когда Менди возвращался с туманной улицы, измученный настолько, что еле стоял на ногах. Часто — не вполне трезвый, пахнущий белым вином и устрицами. С кривой улыбочкой победителя он принимался раздеваться для… второго раза. А может быть… для третьего и четвертого раза за сегодняшнюю ночь. Знать точно было невозможно.

Менди засыпал, бормоча что-то не совсем внятное, но насмешливое относительно того, что вот, мол, представьте себе, в Петербурге можно обойтись без местечковых красавиц из Лепеля и без дочери реб Мордехая Леплера тоже… А она, Эстерка, та самая, о которой шла здесь речь, не хотела слушать его нездоровое дыхание, его нечистый лепет и потому поднималась рано, с гудящей головой и с расстроенными нервами. Она вела большое хозяйство, держала для этого штат. Как утопающая, хваталась за колыбельку своего ребенка в каморке кормилицы. Ее оскверненная нежность и женская тоска искали и находили здесь спасение. Ребенок принадлежит ей, только ей! Ее плоть и кровь! Его папочка не должен иметь на ее ребенка ни малейшего влияния. Она будет сражаться ногтями и зубами и не допустит его к ребенку.

Однако ее беспокойство по этому поводу было излишним. Менди даже не смотрел в сторону малыша. А когда ребенка время от времени все же приносили в столовую, поближе к близоруким напряженным глазам отца, он, этот папочка, кривился, как будто нашел муху в супе, и начинал махать руками, требуя, чтобы ребенка унесли. Да, пусть его оставят в покое. Он не желает видеть всех этих подгузничков, слюнявчиков и вообще всех этих слюней. Он этого не любит. Он не любит сочетать два удовольствия сразу — есть и возиться с описавшимися младенцами…

Подобные выкрики ранили Эстер в самое сердце. Она обижалась за двухлетнего Алтерку, который еще ничего не понимал. До него не доходило, как обходится с ним его родной отец. И она, плача, выбегала из столовой вместе с ребенком и кормилицей.

Глава четвертая Кройндл

1

Несмотря на свою беспокойную жизнь, Эстерка расцвела в туманной атмосфере Петербурга, как часто случается с породистыми женщинами, когда они мучаются духовно и физически. Страдание сделало ее глаза выразительнее, а роскошная жизнь придала шелковую матовость ее смуглой коже, округлила тело и налила его сладкой женственностью, как зрелую кисть винограда. Милая и веселая для внешнего мира и печальная и замкнутая в глубине души — так она жила из года в год. Эта двойственность чувств, отражавшаяся на ее лице, в строгости синих глаз и в доброй улыбке на выразительных полных губах, придали ей некое новое пикантное обаяние. К тому же она стала более статной, казалось, даже прибавила в росте. Ее бедра приобрели красивые очертания скрипки и мягко и страстно покачивались при ходьбе. Волосы стали густыми, блестящими, словно пышные волосы креолки; как черное пламя, они возвышались над ее смуглым открытым лбом.

Во французском театре, в ложе ампир, обитой красным плюшем и шитой золотом, до точеного ушка Эстерки доносился недовольный шепот богато разодетых дам и восторженные, почти нескрываемые восклицания мужчин. Часто эти выражения восторга сопровождались пренебрежительными замечаниями в адрес ее некрасивого мужа, который даже не знает толком, рядом с каким чудом сидит… Своим женским чутьем она распознавала в этих мужчинах ужасный аппетит и горячее любопытство охотничьих собак, почуявших запах незнакомого экзотического зверя и не знающих, кусается ли он, позволяет ли кусать себя, не знающих, то ли им лаять, то ли поджать хвосты и крутиться вокруг хозяина…