Император и ребе. Том 1

— Граждане, дайте проехать!.. — кричали через голову кучера пожилые солдаты, сидевшие на передней скамье, и черная повозка с приговоренными ехала дальше, трясясь по горбатой брусчатке. Она продвигалась немного в густой толпе и снова останавливалась.

— Дайте проехать, дайте проехать! — приходилось теперь поминутно кричать солдатам, и тем не менее повозка продвигалась медленно. Большие лошади с мохнатыми ногами цокали вразнобой подковами и беспокойно задирали головы, потому что людское море приходилось буквально рассекать. И едва повозка чуть продвигалась вперед, волны этого моря смыкались позади нее.

Вот повозка поравнялась с артиллерийским офицерчиком Буонапарте так, что он отчетливо и ясно увидал приговоренных к смерти. Теперь он остро ощутил боль их обритых сегодня на рассвете несчастных затылков. Кровь застыла в жилах, сердце мучительно сжалось. Эта их боль была остра, как зубная, но они пытались сохранять на лицах выражение деланного равнодушия.

У некоторых из них глаза были мрачные, как могилы. И в этом мраке Наполеоне распознал какой-то странный энтузиазм, противоположный энтузиазму толпы, провожавшей их к зевающему лезвию, возвышавшемуся посреди площади. Только у самых сильных духом приговоренных на лицах было некое воодушевление смерти: готовность умереть с достоинством за отечество, народ и убеждения. Они ничем не выдавали своего естественного отвращения и ужаса перед тем, что должно было сейчас произойти. Такой мрак в глазах Наполеоне уже не раз видел у стреляных воробьев — бывалых солдат, не раз ходивших на врага, в самое пекло.

Однако тут были и другие глаза — странно вытаращенные, будто удивленные тем, что здесь собирались с ними сделать… По большей части такие глаза были у осужденных из простонародья, у женщин-торговок, в чем-то «провинившихся» перед республикой. У таких был остекленевший полуобморочный взгляд, рты, искривившиеся в конвульсии внезапного страха, когда на рассвете им брили затылки, мазали горячими кистями, щупали жесткими пальцами и царапали холодной бритвой, — да так и оставшиеся.

— Женве па!^[189] — бессильно верещала одна такая женщина: видимо, она уже потеряла надежду заинтересовать хоть кого-нибудь своим желанием или нежеланием… Но все равно все утро выкрикивала одну и ту же фразу. Теперь она уже хрипела, с трудом выталкивая слова из своего горла.

И тут же ухо резанул фальцет, зазвучавший позади этой ослабевшей женщины. Он был резче, пронзительнее. Временами голос истерично поднимался, когда его обладательница металась, пытаясь разорвать путы на заломленных за спину руках. Эта несчастная фигура, выглядевшая такой нечеловеческой и потерянной, тем не менее яснее и весомее выражала свою волю и свое право на жизнь:

— Женве па мурир!.. Пьете!.. Мизерикорд!^[190]

На губах у нее выступила пена. Мутные глаза, безотрывно смотревшие на силуэт гильотины, были выпучены и остекленели, как у связанной коровы, почуявшей запах бойни.

Посреди выкриков о милосердии она совсем взбесилась и принялась топать ногами о дно повозки, скрипеть зубами и ругаться на чем свет стоит:

— Крот де шиен, асасьен!… Дерьмо собачье, убийцы! Немедленно отпустите меня! Немедленно, тут же меня отпустите!

И сразу, безо всякого перехода, она раскаялась в таком сопротивлении силе, тащившей ее к смерти, и принялась сорванным голосом умолять конвоиров, сопровождавших ее с саблями наголо:

— Сжальтесь, помилосердствуйте, спасите меня!

Сидевший рядом с ней на скамье мужчина в сутане, с сухим лицом и с заросшей круглой тонзурой на голове — наверное, бывший священник — принялся успокаивать свою несчастную соседку, потерявшую уже всякое подобие человеческого достоинства. Она походила не то на пьяного мужчину, не то на сумасшедшую женщину, не то на дикого зверя… Бывший священник попытался погладить ее по спине, но она вздрогнула от его прикосновения, как от раскаленного железа.

— Не меразе плю!.. — заорала она в истерике. — Больше не брейте меня!

Все это было отзвуком сегодняшнего тюремного рассвета, когда ей обрили затылок.

— Крепись, дочь моя! — не отступался бывший священник. — Иисус наш тоже нес Свой крест, нес Свою собственную виселицу…

Но «дочь» мало думала сейчас об Иисусе, о кресте, о том, чтобы крепиться. Она была на такое неспособна. И тут гильотина, возвышавшаяся посреди площади, зевнула. Увидав это, полусумасшедшая женщина снова начала кричать так, будто ей на голову вылили кипяток:

— Женве па мурир!..

Раз и навсегда — она не хочет умирать.

Мягкосердечные люди из толпы, стоявшей вокруг повозки, в которой везли приговоренных, несмотря на свое любопытство, отворачивались, затыкали пальцами уши, чтобы не видеть этого страшного лица и не слышать жутких криков, заставлявших кровь стынуть в жилах. Но люди погрубее — мясники, грузчики, уличные женщины, находившиеся поблизости, — со смехом подхватили этот крик:

— Слушайте, слушайте! Она не хочет! Она говорит, что не хочет умирать! Ха-ха-ха!

2