Император и ребе, том 2

Как у каждого не выспавшегося и измученного человека, ее обоняние было болезненно обострено. Поэтому аптечный запах сразу задел ее за живое. Он напомнил ей о том, что она уже давно забыла. Сама не зная почему, Эстерка встала на цыпочки, чтобы глубже вдохнуть в себя этот неприятный и все же такой волнующий запах, витавший в воздухе. Так она и шла за ним, словно ее вели на веревочке, пока не наткнулась на какого-то бритого еврея, дремлющего в полуоткрытой повозке над своими пожитками.

Много больших и маленьких свертков, коробок и кульков громоздились в этой повозке. Все это было тщательно перевязано веревками. Дремлющий бритый еврей сидел над ними в расстегнутой шубе и был похож на какую-то странную квочку на гнезде. Барашковая шапка съехала ему на глаза. Он клевал носом и все ниже и ниже опускал свое бледное лицо. И тем не менее Эстерка узнала его. Скорее, по аптечному запаху, чем по внешности, особенно учитывая, что он заметно постарел.

— Йосеф!.. — сдавленно воскликнула она.

Еврей проснулся, поправил шапку на голове и уставился мутными глазами на скрытое вуалью лицо женщины:

— Э… Кто вы? Чего вы хотите?

— Ш-ш-ш!.. — Она сделала ему знак не шуметь. И со странным равнодушием, доходящим у чрезмерно усталых, не выспавшихся людей до тупого опьянения, Эстерка подошла к нему ближе и притронулась к его холодной, как лед, руке:

— Добрый вечер, Йосеф!

Сонная муть в его глазах пропала. Он узнал этот голос. Йосеф Шик резко сорвал со своей головы меховую шапку, смущенно поклонился и сразу же снова покрыл голову. Но этого короткого момента было достаточно, чтобы Эстерка рассмотрела, что от его прежних пепельно-серых мягких кудрей не осталось и следа. Только белая лысина от уха до уха.

— Это ты! — все еще не мог прийти в себя он. — Ты?

— Я, Йосеф, не пугайся! Но… как ты сюда попал?

— Эвакуировался, как и все. Получил от могилевского губернатора приказ увезти из Шклова все аптечные запасы, чтобы французы их не отобрали. Они всё забирают. И вот я повсюду таскаю с собой свою маленькую аптеку! Всё, что мне осталось…

Но вдруг он обиделся. Вспомнил, наверное, что они разошлись… Уже давно. И еще как разошлись!.. Так кто же заставляет его сейчас быть таким разговорчивым и отчитываться перед той, которая так себя с ним вела?..

— Так… чего же ты хочешь, Эстер?.. — вдруг проворчал он, разозлившись безо всякого перехода. — Чего ты снова хочешь от меня?

Она ответила не сразу. А помолчав, попросила с тем же тупым равнодушием, с каким прикасалась к его руке:

— Позволь мне присесть рядом с тобой. Я очень устала.

Йосеф Шик обиженно подвинулся, освобождая для нее место, хотя в глубине души был тронут ее бросившейся ему в глаза подавленностью… Отодвинувшись, он пробурчал:

— Садись, если хочешь!

— Не будь таким… таким сердитым! — попросила она и села. — У меня есть к тебе просьба как у пациентки. Я не сплю. Просто схожу с ума. Ты можешь мне помочь. Ты должен только захотеть…

— Маковые головки!.. — пробурчал он. — Завари маковые головки и пей понемногу. Будешь спать.

— Где мне взять их в такой глухомани… Здесь ни аптеки, ни парфюмерной лавки…

— А мне где их для тебя взять? Ты же видишь, как выглядит моя аптека! Как тут что-то найти и не перепутать, где лекарства, а где яды? Хорошенькая работенка!..

— Я заплачу за все…

— Ты — мне заплатишь? — подскочил он. — Тебе не стыдно? После того как я… как ты…

— Не кипятись, Йосеф!

— Ты поломала мою жизнь!

— А ты — жизнь Кройндл.

— Все из-за тебя!

— Давай не будем ссориться. Я не имела в виду заплатить деньгами…

— Не деньгами? A-а! Может быть, любовью? Запоздалой любовью…

— Если ты этого хочешь! — Она подняла вуаль и посмотрела на него в скупом свете погасшего дня.

Йосеф Шик невольно отшатнулся. Только теперь он увидел ту, которая еще была в его памяти полнокровной и соблазнительной, как шестнадцать лет назад… Ее волосы и лицо теперь носили на себе отпечаток женской осени. Но ее глаза были все еще прекрасными и глубокими. Может быть, даже глубже, чем прежде.

— Хм… Понимаю! — криво усмехнулся он. — Теперь ты не скупишься. Твои ассигнации упали в цене. Как и российские ассигнации…

— А ты? — спросила она, снова опуская на лицо вуаль. — Ты тоже не помолодел. У тебя ни единого волоска на голове не осталось. И тем не менее…

3

Последние слова она произнесла немного обиженно, не без скрытой женской мести. Сейчас это было совершенно излишне, и она в глубине душе сама тут же пожалела о своей мелочности. Однако это было все-таки сильнее ее воли… Женщина всегда и везде остается женщиной. Даже если ее растоптала жестокая жизнь, разорвала на куски, в ней все равно остается такая точка, одно прикосновение к которой вызывает такую сильную боль, что тут же забываются все страдания. Эта болезненная точка — напоминание о том, что ее юность прошла и красота поблекла…

Поэтому сама по себе эта мелкая месть не остудила обиды Эстерки. Ее болезненное раздражение все нарастало, и, теряя голову, она в поисках того, что бы еще сказать ему назло, начала похваляться: