Император и ребе, том 2

Но реб Нота, конечно, ехал в Шклов не из-за проблем еврейской общины и уж точно не из-за делишек «енерала» Зорича, а по своим собственным семейным делам. Прежде всего, чтобы присутствовать на бар мицве своего внука, сироты, оставшегося после смерти его сына Менди. Слава Всевышнему, он все-таки дожил до этой радости! Все предостережения свата реб Мордехая Леплера и компаньона реб Йегошуа Цейтлина относительно того, что его невестка Эстерка в конце концов запутается со своим обетом, слава Богу, не оправдались. Эстерка — настоящая еврейка. Никто не осмелится сказать слова против этой царицы Эстер. Гордо, как корону, шесть лет носила она свое вдовство. Хотя она и такая цветущая красавица, просто кровь с молоком… Она не вышла вторично замуж до бар мицвы своего сына. Настоящий или придуманный мертвец преследовал ее по дороге в Лугу шесть лет назад, но она выдержала. Конечно, Йосеф Шик пострадал ни за что ни про что, но обет — это все-таки обет. Таким образом, бар мицва внука реб Ноты Ноткина стала тем хитрым узлом, развязав который, можно было развязать и все остальные. Сразу же после бар мицвы Эстерку, если будет на то воля Божья, поведут под хупу с ее Йосефом… Или нет! Правильнее будет сначала выдать замуж Кройндл за жениха, которого ее отец нашел для нее в Лепеле. Она ведь уже не первой юности и верно служила в доме его детей с тех самых пор, как покойный Менди женился на Эстерке… Можно сказать, что Кройндл пострадала от того же самого мужа, что и Эстерка, но, тем не менее, не оставила хозяйку. Ни прежде, в Петербурге, ни позднее, в годы добровольного вдовства Эстерки. Редко в каком еврейском доме найдешь такого преданного и верного человека! Поэтому Кройндл сейчас важнее. Он, реб Нота, приложит к этому руку. Он приготовил для Кройндл хорошее приданое… А сразу же после того, как она будет устроена, пусть и сама Эстерка выходит замуж, и дай ей Бог счастья! Свой большой дом в Шклове он подарит ей. И пусть они с Йосефом Шиком продолжают управлять его «двором», «ноткинским двором», который ведется уже так много лет — и когда дела идут хорошо, и когда они идут плохо — щедрой рукой, с благотворительностью и с готовым столом для нуждающихся… Вот так оно, если будет на то воля Божья, и пойдет — три торжества подряд: бар мицва и две свадьбы. И пусть будут радости и удачи у всех евреев. Пусть это будет искуплением за грехи Менди, совершенные им против жены и служанки!

О чем тут говорить? Ему, реб Ноте Ноткину, стало от этих мыслей веселее на сердце еще месяц назад, когда он покидал Петербург. Теперь же, приближаясь к родному городу, он испытывал еще и радость от того, что будет совершать там богоугодные дела. Вернуться домой, к близким людям, на те улицы и переулки, по которым ходил столько лет мальчишкой, молодым парнем и в зрелые годы, — это словно надеть домашний халат после долгих и скучных визитов в жестком и узком сюртуке и сунуть усталые ноги в удобные домашние шлепанцы.

На сердце у него было весело, хотя возраст уже частенько давал о себе знать и тело не имело той жизненной силы и выносливости, что прежде. Но, слава Всевышнему, передача большой петербургской квартиры, во всех комнатах которой маячила тень Менди, прошла удачно. Он еще крепче привязался к своему бывшему свату реб Мордехаю Леплеру. Вытребовал у государственной казны часть замороженных долгов. Выплатили их ассигнациями, которые ценились намного ниже, но все-таки он спас часть своего капитала. Он расплатился со своими долгами. Его снова зауважали. Особенно после большого собрания, состоявшегося в его петербургской квартире. Из петербургского еврейского круга слава о нем разошлась по всей Литве и Белоруссии. Больше не было секретом, что реб Нота Ноткин пренебрегает всеми собственными потребностями и обивает пороги всех высокопоставленных сановников в столице — не ради себя самого, а ради всех евреев и их прав.

Правда, Йегошуа Цейтлина, старого друга и компаньона, ему не удалось задержать в Петербурге. Тот упорствовал, говоря, что его дело не быть штадланом, а заниматься Торой. Он хотел основать свой «Явне», город еврейских мудрецов, как когда-то, после разрушения Храма, рабби Йоханан бен Закай. Он уехал в Устье, в Чериковский уезд, чтобы закончить там начатое им строительство академии и большой синагоги. Мендла-сатановца он тоже забрал с собой… И это было очень жаль! Познания сатановца в языках и в привилегиях евреев со времен Собеского,[5] могли бы очень пригодиться при подаче записки в российский сенат. Иметь такого человека под рукой — не то же самое, что переписываться с ним, когда он далеко. Но дело кончено! Пришлось обходиться помощью Неваховича, секретаря Переца. Это был, конечно, человек не с такой чистой душой, как у сатановца, но все же он был знаток языков и способный писатель. Петербургские ценители пальчики облизывали от его «Плача дщери иудейской». Они говорили, что, когда это сочинение будет наконец напечатано, евреям поднесут их права, как говорится, «на блюдечке»…