Император из стали

Лев Николаевич открыл глаза… Нет, скорее не так – он почувствовал, что они вылезают из орбит от нестерпимо острого смрада, который, казалось, взорвал обоняние и уже начал выедать мозг. Инстинктивно дернувшись, он увидел перед собой удовлетворенное лицо императора с каким-то подозрительным флакончиком.

– Смотрите-ка, Иван Дмитриевич, получилось! – улыбнулся монарх, закрывая флакон и пряча его в карман. – С возвращением, Лев Николаевич! Вы уж простите, что не принял Вас раньше, сам был не совсем в форме… Лежите-лежите, не вставайте! Сейчас принесут чай и устроим английский файв-о-клок с русским самоваром.

– Ваше Величество… – попытался привстать писатель.

– Лев Николаевич! Прошу Вас! Давайте без чинов, или я буду звать Вас Ваше Сиятельство.

– Как прикажете, Ваше… Николай Александрович…

– Да можно даже еще проще, – монарх явно пребывал в хорошем настроении, – я же в сыновья гожусь… Лев Николаевич, вы опять бледнеете, давайте десять минут покоя, потом – крепкий сладкий чай. Обещаю – полегчает… А мы пока закончим текущие дела…

Сам того не ожидая, очутившись на государственной «кухне», схоронившись за прикрытыми веками, писатель замер и весь превратился в слух, впитывая в себя обрывки фраз, долетающие до него от бюро, где император и его статс-секретарь составляли список неотложных дел и откуда доносился глуховатый голос монарха, диктующего ответы на доклады и рапорты:

«…Только на кладбище осуществимо полное тождество взглядов… Нельзя проводить две дисциплины: одну – для рабочих, а другую – для вельмож. Дисциплина должна быть одна… Болтунам не место на оперативной работе… правильное в одной исторической остановке может оказаться неправильным в другой исторической обстановке… демократия не есть нечто данное для всех времен и условий, ибо бывают моменты, когда нет возможности и смысла проводить её…»[44]

Потом список дел и шелест бумаг закончился, но зато появился пузатый медный самовар и вместе с ним еще один гость – министр земледелия Алексе́й Серге́евич Ермо́лов.

– Лев Николаевич, – осведомился император, – а что заставило Вас так решительно занять пост у меня под дверью?

– Ваше распоряжение, – меланхолично ответил писатель, помешивая горячий чай, – вы же прекрасно понимаете, что я не могу руководить религиозными бюрократами.

– У меня не было возможности убедиться в вашей неспособности, – в тон ему ответил монарх, – зато я оценил единственно правильную организацию работы: не согласен – критикуй, критикуешь – предлагай, предлагаешь – делай, делаешь – отвечай!

– Хорошие правила! – согласился граф. – И позвольте полюбопытствовать, много у вас чиновников, которые работают именно так, как вы сказали?

– Нет, – честно признался император, – крайне мало. И это – главная причина, которая заставила меня обратиться к вам, зная ваше критическое отношение к современной религии вообще и церковным бюрократам – в частности.

– В таком случае, – писатель степенно поправил бороду и выпрямился, – мне даже страшно отдавать вам моё послание, которое я составил ещё в имении и назвал: «Царю и его помощникам».[45]

– Лев Николаевич, – в глазах императора мелькнула ирония, – неужели я страшнее господина Победоносцева?

Толстой насупился и, не глядя на царя, протянул несколько аккуратно сложенных листков, после чего сосредоточенно занялся изучением узоров на сервизе, не переставая цепко следить за самодержцем из под строго сдвинутых бровей.

– Да-да, я так и предполагал, – произнёс император странную фразу, бегло скользнув взглядом по письму, – ну что ж, давайте пройдемся по пунктам. Вот вы пишете, Лев Николаевич, что «убийство царя было случайным, совершенным небольшой группой людей, ошибочно воображавших, что они этим служат всему народу»… А вас не смущает тот факт, что убийство произошло именно в тот день, когда царь направлялся к Лорис-Меликову с целью подписать первую в России Конституцию? Три месяца народовольцы наблюдали за царем и именно в этот день решили его убить… При этом цель визита Александра II была известна очень немногим – другому очень узкому кругу придворных лиц…

– Вы хотите сказать… – вздернул глаза Толстой…