Император Павел I

Князь Н. Б. Юсупов, пушкинский «вельможа», участник последнего ужина императора, вспоминал: «Во время ужина великий князь Александр Павлович был молчалив и задумчив; император Павел, напротив того, был чрезвычайно весел и разговорчив. Заметив, что великий князь Александр Павлович не в обыкновенном расположении духа, император спросил у него: «Сударь, что с вами сегодня?»

— Государь, — отвечал великий князь, — я чувствую себя не совсем хорошо.

— В таком случае обратитесь к врачу и полечитесь. Нужно пресекать недомогание вначале, чтоб не допустить серьезной болезни.

Великий князь ничего не отвечал, но наклонился и потупил глаза. Через несколько минут великий князь Александр чихнул. Император сказал ему:

— За исполнение всех ваших желаний».

О драматичности ситуации, сложившейся за столом, рассказывает В. Н. Головина: «Отец и сын сидели рядом за столом… Император думал, что его сын покушается на его жизнь; великий князь считал себя приговоренным к заключению своим отцом».

М. И. Кутузов: «После ужина император взглянул на себя в зеркало, имевшее недостаток и делавшее лица кривыми. Он посмеялся над этим и сказал мне: «Посмотрите, какое смешное зеркало, я вижу себя в нем с шеей на сторону». Это было за полтора часа до его кончины.

Своему близкому другу И. М. Муравьеву-Апостолу, отцу будущих декабристов, Кутузов добавил, что разговор шел о смерти. «На тот свет идтить — не котомки шить», — были прощальными словами Павла I Кутузову».

Осведомленный вельможа князь С. М. Голицын рассказывал: «Ужин, как обыкновенно, кончился в половине десятого. Заведено было, что все выходили в другую комнату и прощались с государем, который в десять часов бывал уже в постели. В этот вечер он также вышел в другую комнату, но ни с кем не простился и сказал только: «Чему быть, того не миновать». Вот такое предчувствие имел император Павел».

Без четверти десять к дежурившему по полку Саблукову прибыл фельдъегерь императора с приказанием немедленно прибыть во дворец. «Такое распоряжение всегда считается серьезным и принимается за дурной знак, — пишет Саблуков. — Корнет Андреевский, стоявший на часах, сказал мне, что не произошло ничего особенного, что государь у государыни, три раза проходил мимо караула, и каждый раз очень ласково кланялись. В 16 минут одиннадцатого в прихожей появился государь в чулках и башмаках. Он только что отужинал. Его собачка шпиц бежала впереди; за государем следовал генерал-адъютант Уваров. Государь подошел прямо ко мне и сказал мне по-французски:

— Вы якобинец?

— Точно так, ваше величество.

— Не вы сами, а ваш полк?

— Я — пожалуй, но относительно полка вы заблуждаетесь.

— Я знаю, что лучше, караул должен удалиться.

Я скомандовал «Направо марш», и корнет Андреевский удалился со своими солдатами. Затем государь начал говорить со мною по-русски и повторил, что мы якобинцы. Я возражал с живостью и отвергал подобное обвинение. Он оставался при том, что ему лучше знать, и прибавлял, что отдал приказ выслать полк из города и распределить по деревням. При этом очень дружески сказал мне:

— Ваш эскадрон будет послан в Царское Село. Два бригад-майора будут провожать полк до Седьмой версты. Распорядитесь, чтобы в четыре часа утра все готовы были вместе со своими пожитками.

Потом он обратился к своим двум камер-гусарам и сказал, указывая на дверь своей спальни:

— Вы оба будете стоять здесь на часах.

Уваров все время стоял сзади царя с глупым лицом и улыбался. Государь поклонился особенно любезно и пошел в свою комнату. Я вернулся домой и передал генералу Тормасову, к его великому изумлению, приказ государя относительно полка, потом сел в кресло и предался моим мыслям…»

«Царь закрывает внешнюю дверь; караульный солдат Агапеев припомнит, что царь молился у иконы в прихожей». «Впрочем, еще миг подождем закрывать эту дверь: появляется лейб-медик Гриве, дает императору какое-то питье (царь вызвал его и для того, чтобы поговорить о больном генерал-лейтенанте Ливене). Несколько дней спустя рассказ медика попадает в секретную депешу британского агента Росса: доктор поведал о подозрительности царя, особенно усилившейся «в последние девять дней». Вечером 11 марта царь не скрывал своих подозрений и против Гриве: пока тот взбалтывал лекарство, царь прошел до конца комнаты и, круто повернувшись, пристально глядя, сказал: «Кстати, мой дорогой, вашу совесть не мучит то обстоятельство, что вы лечите врага ваших соотечественников?» Доктор отвечал, что любой человек его профессии «не имеет другой цели, кроме лучшего выполнения долга человечности». Павел был этим удовлетворен и, обняв доктора, сказал: «Я не сомневаюсь и не сомневался никогда».