Император Всероссийский Александр II Николаевич

Новые судебные уставы вводили целый ряд новых, прогрессивных начал: единый суд для всех сословий (за исключением крестьян, которые по некоторым делам судились в своих сословных судах), публичность и состязательность процесса, независимость и несменяемость судей, отделение судебного следствия от полицейского дознания и многое другое. Небывалым новшеством для России были институты присяжных заседателей и присяжных поверенных (адвокатов). Вводился также выборный мировой суд. Чтобы подчеркнуть самостоятельность судов, они не приурочивались к существующим административно-территориальным единицам – волостям, уездам и губерниям. Вместо этого вводилось деление на мировой участок и судебный округ (с окружным судом). Следующей инстанцией оказывалась судебная палата (одна на несколько губерний), а затем – Сенат.

Оценить степень эффективности новой судебной системы не так просто. Новый суд сформировал особую профессиональную корпорацию юристов – носителей этики служения закону и обществу, а не власти или каким-то частным интересам. И судейская, и адвокатская среда второй половины XIX века дали множество хорошо известных примеров высочайшего профессионализма, немыслимых в прежней обезличенной и формальной системе. Консерваторы же ругали новую систему за несменяемость и независимость судей и «суд толпы» (как они именовали присяжных). Присяжные заседатели, по мнению критиков, слишком часто ориентировались не на закон, а на собственные вкусы, поддавались воздействию адвокатов и выносили «слишком много» оправдательных приговоров. Адвокаты же часто обвинялись в манипулировании присяжными и судом, нечистоплотности и цинизме. Кроме того, говорили консерваторы, разве может в самодержавном государстве быть власть, независимая от самодержца? В чем-то они были правы. Но вот только значила ли эта несовместимость, что плох именно новый суд? Подгонке под более современные институты, следуя логике, скорее подлежало самодержавие.

Ярким примером того, что значение новых учреждений, созданных реформами, не всегда было понятно самому императору, стал эпизод с одним из авторов Судебных уставов, М. Н. Любощинским. Пожелав отправить того в отставку за участие (как позже выяснилось, мнимое) в оппозиционном выступлении столичного земства, самодержец с удивлением и негодованием узнал, что согласно утвержденным им самим Судебным уставам сенатор Любощинский, как и прочие судьи, пользуется правом несменяемости. Надо отдать должное Александру II: закона он не нарушил и не отменил. Впрочем, у императора были и другие способы добиться желаемого: как лояльный подданный Любощинский немедленно выразил согласие уйти в отставку по своей воле (но был в итоге прощен).

Помимо прочего, эта история еще раз подтверждает очевидную истину: помимо законов, права и прочих формальных институтов очень многое в жизни страны определялось и неформальными правилами. Изменить привычки и стереотипы было, конечно, гораздо сложнее, чем принять те или иные законы. Только время и постоянство могли быть гарантией таких перемен. К сожалению, далеко не всегда эти условия были налицо. «Хорошо, теперь у нас есть неплохие законы, надо бы подумать о создании людей, которые смогут их использовать во благо страны», – мог бы сказать император. И начать с себя.

Империя

Помимо прочего, освобождение крепостных воспринималось Александром II (и не только им) как шаг на пути к новой, европейской легитимности российской монархии. Ведь нация, прежде разделенная на «рабов» и «господ», получала возможность осознать себя единым организмом – нацией граждан.

Надо иметь в виду, что европейский XIX век – это не только эпоха индустриализации и разнообразных революций, но и век становления национальных движений и государств. Люди, обособленные в разных сословных группах и корпорациях, осознают себя частью единого целого – нации, а монархи, в свою очередь, все чаще предстают как (используя современный нам лексикон) национальные лидеры. Проще, конечно, было тем из них, чьи подданные легко «склеивались» в одну нацию. Гасконец и бретонец, саксонец и баварец при всех своих различиях были все же больше похожи друг на друга, чем, скажем, венгр, румын, австриец и чех – жители многонациональной империи Габсбургов. Российская же империя была еще более разнообразной по своему религиозному и этническому составу. Кто только не был подданным русского императора во второй половине XIX века: мусульмане, католики, протестанты, иудеи и буддисты (и, само собой, православные); татары, черкесы, армяне, грузины, поляки, финны, казахи, украинцы, литовцы, немцы… перечислять можно очень долго. Как же объединить это умопомрачительное разнообразие в единое национальное государство? Или, может быть, Российская империя – особый тип государства, которое и не подлежит унификации и выравниванию? Но что тогда будет объединять ее жителей, столь непохожих друг на друга?

Дмитрий Алексеевич Милютин. Гравюра П. Ф. Бореля. Начало 1860-х гг.