Императорские фиалки

Ненависть к Недобылу, по-видимому, заняла неоправданно большое место в духовной жизни Гафнера. Экспедитор в его представлении являлся воплощением жестокости, холодной бессердечности человека к человеку, олицетворением низости.

Минула первая половина мая, а Бетуша и Гафнер по-прежнему прогуливались вместе — тихие, целомудренные, исполненные взаимного уважения и любви. Было ясно, что иных отношений между ними не возникнет, что они никогда не выйдут за пределы, установленные светскими приличиями, как выражался Гафнер. Убедившись в этом, Бетуша успокоилась, уже не возвращалась домой «сама не своя», и старики снова потеряли надежду на замужество второй дочери.

«Что же, — думала Бетуша, глядя вечером на реку из окна своей комнаты, — пожениться мы не можем, но мне и так хорошо».

7

В последнюю среду мая семьдесят третьего года Гана осталась очень недовольна своим музыкальным вечером. После упомянутого инцидента, связанного с «Трагической увертюрой», Антонин Дворжак приходил к Борнам только давать уроки или к ужину, но от приемов по средам, от «концертов болтологии», как он их называл, уклонялся. Смолики были в трауре по отцу, и потому Гана лишилась деятельной партнерши, Паулины Смоликовой — прекрасного сопрано и хорошей пианистки. Бетуша охрипла, и программа в этот день получилась очень скудная, что было первой причиной недовольства Ганы. Непревзойденная арфистка — юная Шенфельд, «милое дитя», как ласково звала ее Гана, — в этот день не порадовала гостей ничем новеньким. На прекрасном инструменте, купленном специально для нее Борном, она сыграла все тот же ноктюрн Шопена, которым уже дважды до слез растрогала посетителей салона, но на этот раз ее проникновенная игра не имела заслуженного успеха: хотя гостей собралось много, они были невнимательны, рассеянны, увлечены чем-то другим, — это, главным образом, и вызвало недовольство Ганы.

Особенно злило Гану, что виноват в этом был ее собственный супруг, который в другой половине комнаты затеял бесконечный спор с самым неприятным, самым несимпатичным Гане посетителем салона — журналистом Гафнером, человеком весьма подозрительным. Борн ввел его к ним в дом на собственный страх и риск, не посоветовавшись с Ганой, и Гафнер с первой же встречи сделался ей неприятен: в своем поношенном пиджаке он резко выделялся среди ее хорошо одетых гостей, а его упорное молчание беспокоило Гану. У него было серьезное, меланхолически-болезненное выражение лица, свойственное людям, взгляды которых на порядок вещей в этом мире отличаются от общепринятых; значит, его молчание было вызвано не глупостью или недостатком собственных мыслей и поэтому, как мы уже отмечали, беспокоило Гану. Она смутно чувствовала, что если этот человек когда-нибудь заговорит, его речи внесут диссонанс в совершенную гармонию ее салона, и не ошиблась.

Три года назад Гана видела, как принимала своих гостей мадам Олорон, и теперь, следуя ее примеру, никогда не предоставляла посетителей самим себе, а, переходя из комнаты в комнату, следила, чтобы они не группировались в слишком большие кружки, островки, как она выражалась, чтобы беседа текла оживленно, без перебоев. Чересчур словоохотливых она объединяла с очень молчаливыми, например, казавшегося немым художника-анималиста, маэстро Новака-Коломлинского навязывала тете Индржише Эльзассовой, застенчивых молодых людей охотно подсовывала Марии Шенфельд, которая своей милой детской болтовней и интересом к самым будничным делам и судьбам умела развязывать языки, парализованные смущением. Подобно театральному режиссеру, который бдительно следит, чтобы статисты не толпились в одном углу тогда, как вся сцена пустует, Гана следила, чтобы гости заполняли интимные уголки, которые она создала в обеих частях салона, остроумно разместив креслица, диванчики, столики и ширмочки. Делала она это следующим образом. Если, например, один из любимых ее посетителей, Войта Напрстек, рассказывал о стране своей мечты — Японии, которую он знал лучше многих японцев, хотя никогда там не был, или о новом романе Жюля Верна и вокруг него собиралась группа внимательных слушателей, Гана, следуя своей обычной тактике, тихо подходила, некоторое время с интересом слушала, а потом, наметив подходящую жертву, брала ее за локоть и мягко, но неумолимо уводила в сторону.

— Я всю неделю думала о вас и с нетерпением ожидала вашего прихода, только вы можете мне объяснить, что, собственно, произошло на венской бирже, — говорила она, если жертвой было лицо, связанное с финансовым миром. Или: — Будьте добры, успокойте меня! Что происходит в Испании? Почему дон Карлос поднял восстание? Это серьезно?