Императорские фиалки

И Гана не подвела: она ответила правильно, ответила умно. «На первый взгляд, — в таком духе высказалась она, — обращение правительства к широким массам с просьбой одобрить или отвергнуть его начинания кажется весьма разумным и достойным подражания. У нас ничего подобного не бывает, — добавила она. — Наше правительство нас ни о чем не спрашивает».

«Прекрасно, отлично, блестяще!» — отметил Борн, преисполненный любви и гордости.

— Радуйтесь, мадам, что ваше правительство никого ни о чем не спрашивает, — сказал маркиз. — Как легитимист, я не могу не воздать должного такому правительству — оно знает, чего хочет.

— Да, оно знает, чего хочет! — воскликнул Борн. — Погубить чешский народ — вот чего оно хочет!

Борн сам удивился легкости, с какой он заговорил по-французски, слова так и просились на язык, словно он всю жизнь только и делал, что разговаривал на этом языке. Однако, как ни свободна была его речь, его никто не понял.

— Да, да, разумеется, чешский народ! — обрадовался Вантрассон. — Это королевство без короля!

— Да, но сейчас об этом не стоит говорить, — сказала Гана, которой замечание Борна показалось весьма неуместным. — Здесь никто не знает условий нашей жизни. Признаюсь, и мы тоже плохо разбираемся в ваших условиях. Однако до сих пор мы не встретили в Париже открытых сторонников правительственной партии. Лично у меня сложилось впечатление, что единственный бонапартист во Франции — сам император.

— Вы заблуждаетесь, мадам, заблуждаетесь! — вмешался Вантрассон. — Император — не бонапартист, он, прошу прощения, социалист. Да, социалист! Разве он не твердит до омерзения, что Париж сносят исключительно ради того, чтобы занять рабочих? Бедняга, никак нельзя сказать, что ему повезло с царствованием! Императрица — легитимистка, его кузен — республиканец, его правая рука, министр внутренних дел — орлеанист, а сам он — социалист. Печальный конец великого, прекрасного честолюбия! Меня это огорчает до глубины души!

— Право, я совсем забыла, — заметила Гана, — что вы бонапартист, поскольку император покровительствует скачкам.

— Ваша супруга — блестящая женщина, — с кислой миной сказала мадам Олорон Борну.

— Я тоже бонапартист, — вступил в разговор барон де Шалюс, — однако с той небольшой оговоркой, что признаю не всех членов этой великолепной династии, а лишь одного. Мой кумир — Наполеон Второй, известный под именем Орленок, герцог Рейхштадтский. Вы скажете, что он никогда не был у власти? Как же так? Тогда почему его преемник назван Наполеоном Третьим, если Наполеон Второй никогда не сидел на троне императорской Франции? Вот это, друзья, было царствование! Никаких налогов, никаких войн, никаких расходов на содержание придворных!

— Мне кажется, я уже давным-давно читала эту остроту в старом номере одного юмористического журнала, сидя в приемной своего зубного врача, — заметила дама в голубом, маркиза де Данжак.

— Вполне возможно, я черпаю политические взгляды исключительно из юмористических журналов, — отпарировал де Шалюс. — Политика — это комедия, и ее не стоит принимать всерьез.

После фазана был подан компот из фруктов с Мартиники в ликере «Мадам Амфу», признанный всеми уникальным. Разговор вновь оживился, все наперебой изощрялись в колкостях по адресу правительства. Понимая лишь обрывки фраз, Борн не переставал удивляться откровенности, с какой французы позволяли себе высказываться в присутствии иностранцев. «Они не боятся, — думал он, — что дома я расскажу обо всем, а кое-что может даже попасть в газеты! Ах, какое счастье быть сыном великого, свободного народа! Сами они, судя по всему, понятия не имеют о существовании каких-то чехов, но ни на йоту не сомневаются, что мы разбираемся в их политической жизни и их истории. И правильно, что не сомневаются: мы настолько любознательны и умны, что разбираемся во всем на свете!»

В оппозиции правительству Наполеона III и его министрам гости Олорона, насытившиеся фазаном, фаршированным мясцом овсянки, и напившиеся кипрского и констанцского вин, были более или менее единодушны. Одни сетовали на его деспотию, другие — на его недавний, явно запоздалый и лицемерный либерализм; Шалюс ненавидел императора за то, что во время его правления расцвела разорившая барона спекуляция, а те, кто разбогател на этой спекуляции, опасались за слишком легко доставшееся им состояние.

Однако когда барон де Шалюс пренебрежительно отозвался о французской военной мощи, — по его мнению, ослабленной и подорванной, вокруг него за столом воцарилось враждебное молчание.

— Уже полгода все знают, — сказал барон, — и воробьи чирикают на всех крышах, что Пруссия собирается напасть на Францию и бешено вооружается. Франции тоже следовало бы вооружаться, но она не в состоянии, ибо злосчастный Баденге, — как сказано выше, это было прозвище Наполеона, — в решающую минуту посадил себе на шею парламент, а любезный парламент возражает против требования императора — первого разумного требования за все время его правления: увеличить военный бюджет и численность армии.