Императорские фиалки

Борн ответил, что пану Упорному он доверяет, но не следует ли показать Мишу врачу-специалисту?

— Простите, но я бы не советовал, — возразил пан Упорный. — Я сам не плохо разбираюсь в психологии и детской психиатрии и убежден, что добьюсь удовлетворительных результатов, если меня не будут торопить. Однако одно обстоятельство я хотел бы выяснить ad informandum[49] не была ли его покойная мать несколько меланхоличной?

— Была, — со вздохом подтвердил Борн. — И не столько меланхоличной, сколь апатичной.

Пан Упорный просиял.

— Вот видите, господин коммерсант. И Миша пошел в нее, так что не удивляйтесь. А теперь прошу вас уполномочить меня на применение всех воспитательных мер, которые я сочту нужными.

Борн некоторое время задумчиво смотрел на ретивого молодого педагога.

— Я взгляну на Мишу, — сказал он, вставая.

— Пожалуйста, как вам будет угодно, — обиженно ответил пан Упорный.

Через темную переднюю они направились в детскую. Миша сидел на полу и играл лошадкой, пытаясь впрячь ее в повозочку, где лежал замусоленный кусок пирога. Увидев отца с учителем, он испугался и прижал лошадку к груди.

— Добрый вечер, мой мальчик, — с деланной бодростью сказал Борн. — Как поживаешь?

— Хорошо, — ответил Миша, подняв на отца круглые, испуганные глаза.

— Вы замечаете, господин коммерсант, какое испуганное выражение лица у него все время? — заметил пан Упорный. — Это типично.

— А как ты учишься, Мишенька? — продолжал Борн.

— Хорошо, — ответил Миша, сжимая в объятиях свою лошадку и стараясь угадать, какой новой бедой грозит ему приход отца.

— В самом деле хорошо? — удивился Борн. — Приятно слышать. А ну, скажи мне, сколько будет три и два?

Миша, моргая, пошевелил губами, словно собирался ответить, но тут — хлоп! — пан Упорный громко хлопнул в ладоши, и Миша, вздрогнув, втянул голову в приподнятые плечи.

— Ну, быстрей, быстрей, соберись с мыслями и реши эту элементарную задачу! — бодро воскликнул ментор. — Три плюс два, три плюс два! Сколько раз я наглядно показывал тебе это на пальцах! Если ты подымешь три пальца, а потом еще два, сколько пальцев будет поднято?

Миша съежился и не отвечал.

— Ну, учись хорошо и слушайся господина учителя, — сказал Борн и с болью в сердце погладил Мишу по головке. — Сделайте все возможное, чтобы пробудить его ум к деятельности, — уходя, сказал он пану Упорному. — Ужасно, ужасно, как можно запустить воспитание за шесть лет!

Так Борн отцовским авторитетом подтвердил идиотизм своего первенца.

Время шло быстро. Гана начала приемы в своем салоне, который стал вдвое больше после приссединения освободившейся комнаты. О ее музыкальных средах, где она пользовалась блистательным успехом как певица и как светская дама, говорила вся Прага. Небольшой, но теплый альт Бетуши, которую Гана, как мы упоминали, отвлекла от бухгалтерских книг, чтобы вместе с нею исполнять дуэты, заслужил одобрения всех любителей музыки, посещавших салон ее сестры. Борн радостно строил свой воздушный замок, а между тем Миша увядал, о нем почти не вспоминали. Борн, веривший в замечательное педагогическое дарование пана Упорного, был убежден, что мальчик в хороших руках, и удовлетворялся этим — совесть его была чиста и спокойна.

Миновал первый учебный год. Мишу признали не готовым к поступлению во второй класс, и он повторял дома курс первого класса, ум его тупел, а смуглое личико с мелкими, как у матери, чертами, становилось с каждым днем все более мрачным и болезненным. Пан Упорный так разленился, что перестал хлопать в ладоши; вместо этого он плашмя ударял длинной линейкой по столу, а порой и по сутулой спине Миши. Пан Упорный однажды объяснил Борну, что ум мальчика надо непрерывно будоражить, поражать, взбадривать, чтобы он, как выражаются специалисты, не застыл, а для этого замечательно подходит такой стук линейкой. Современная психиатрия, говорил он, применяет в таких случаях и более крутые меры, — скажем, ледяные души и неожиданные удары палкой, но, по его мнению, стука линейки достаточно.

Однажды, обычным будним осенним днем, господин педагог расположился с Мишей и своей линейкой в пустовавшем музыкальном салоне, так как в детской работали печники. В момент, когда Упорный особенно усердно вбивал в голову мальчика основы арифметики, открылась дверь и вошла Бетуша, очаровательно раскрасневшаяся от быстрой ходьбы на холодном осеннем ветру, хорошенькая, но совершенно не похожая на сестру ни лицом, ни фигурой, ни одеждой — на ней был серый костюм со скромной черной отделкой. Они с Ганой условились петь после обеда, но сестры еще не было дома, и Бетуша решила подождать ее у рояля. Кивнув пану Упорному, чтобы он не прерывал занятий, Бетуша взяла с рояля партитуру, которую в это время разучивала с Ганой, и села в другой части салона, у окна за аркой. Пока Упорный, стремясь блеснуть своим талантом перед сестрой нанимательницы, с воодушевлением продолжал обучать Мишу, Бетуша, которая не могла сосредоточиться на чтении нот, размечталась.