— Вот тебе твой Париж, — с горьким удовлетворением сказал Борн Гане, напуганной и огорченной известием о крушении лучшего, прекраснейшего из миров, в который ей посчастливилось ненадолго заглянуть; мысль о том, что в парижских ресторанах, театрах и кафе теперь расселась голытьба, была для нее невыносима. А Борн удивленно и с восхищением вспоминал своего молодого приятеля Эрика Лагуса, который предвидел не только поражение Франции, но и революцию, и падение одряхлевшей Марианны. «Ох, уж эти евреи, — думал он, — что за ум у них, что за нюх!»
Он тем искреннее и непринужденнее размышлял о гениальности евреев, тем более преклонялся перед ними, что эти мысли вызывали в нем легкое, но чрезвычайно приятное ощущение самодовольства. Ведь если молодой Лагус оказался прав, предсказав поражение Франций и революции, то наверняка не ошибся и Лагус-старший, когда, говоря о нем, Борне, пожалел, что такой талант достался гою. «Ну и хитрецы, вот уж кто разбирается в людях», — думал Борн.
Ужас, обуявший старый мир в связи с установлением красной диктатуры в Париже, длился недолго. Республиканское правительство навело порядок во взбудораженном городе так же, как в сорок восьмом году Виндишгрец в Праге и Вене. Правительственные войска ворвались в Париж с нескольких сторон и после двухмесячных кровопролитных боев овладели городом. Военные трибуналы приговорили около тринадцати тысяч человек к смертной казни или к ссылке.
«Рад Вам сообщить, — писал Борну в начале июля господин Олорон, — что на моем предприятии работа опять идет полным ходом, а поскольку мои склады сырья и готовой продукции не пострадали от войны, я снова к Вашим услугам и позволяю себе предложить свой новый прейскурант. Считаю нужным указать, что духи «Les violettes d'antan», упомянутые в прейскуранте, в точности те же, что «Les violettes, imperiaies». Впрочем, поскольку у Вас в стране монархия сохранилась, я могу, если пожелаете, поставлять Вам эти духи со старой этикеткой. Рекомендую Вашему вниманию последнюю новинку наших специалистов: прекрасное средство для укрепления волос марки «Самсон», которое практически полностью устраняет облысение, перхоть и выпадение волос. Выпуск этого средства задержался из-за осады города и печальных событий последних недель.
Примите уверения в моем глубочайшем уважении».
В эти годы Гана, насколько ей позволяла благотворительная деятельность, пополняла свое образование: читала серьезные книги, которые брала в богатейшей библиотеке Войты Напрстека, и совершенствовалась во французском языке у мадемуазель Адриенны Жюсса, уроженки Эльзаса, которая в свое время бежала в панике от прусских оккупантов и опомнилась только в Праге. Стоило Гане как-то пожаловаться, что она забросила музыку, потому что на фортепьяно, оставшемся в доме Борна после покойной пани Лизы, играть невозможно — это допотопный инструмент с пятью педалями, из которых одна предназначалась для колокольчиков, другая — для треугольника, а третья — для испанского барабана, — и Борн, ни слова но сказав, приступил к делу. Не успела Гана, которая произнесла свою жалобу, одеваясь, чтобы идти в школу домоводства, вернуться домой, как на том месте, где много лет ютилось Лизано музейное фортепьяно, уже стоял новехонький, превосходный, черный, как ночь, рояль Бехштейна.
Увидев его, Гана ахнула и тут же взяла несколько аккордов. Борн, довольный тем, что доставил ей такую радость, хотел было произнести нечто трогательное, вроде того, что готов, мол, сделать все, все, что она пожелает, что только в его силах, ибо ему никогда не забыть, как ее доверие поддержало его, когда он уже почти терял веру в себя, но не успел он заговорить, как Гана запела, и нежный, чистый звук ее голоса вызвал у него дрожь сладостного изумления.
Гана пела романс, который пользовался особенно большим успехом в Градце Кралове, — нежную, мелодичную песнь Мендельсона на слова Шиллера о девушке, которая, вздыхая, бродит темной ночью по зеленому берегу и слезы, «слезы застилают ее глаза». «Das Herz ist gestorben, die Welt ist lеег», — «Душа умерла, пустынен свет, — рыдает несчастная девушка под рокот вздымающихся волн. — Пустынен свет, и желаний в сердце больше нет». Бурлящие волны стихают, душа девушки устремляется к небесам и взывает к пресвятой деве, чтобы она призвала к себе свое дитя, свое дитя: «Ich habe genossen das irdische Glück, ich habe gelebt und geliebet», — пела Гана. «Познала я счастье земной любви, я жила!», — взволнованно восклицает девушка, обращаясь к вновь разыгравшейся стихии: «Ich habe gelebt und geliebet, ich habe gelebt und geliebet!»