Императорское королевство

Вошел и обнаружил крюк, на котором висел стенной календарь. Потрогал его, кажется, держится крепко, вот к нему и привязал веревку. Настолько смерть была сильнее его жизни, настолько он уже был в ее власти, что чуть не забыл написать письмо Ольге. Мучительно подбирая слова, он таки написал его. В последний момент ощутил неодолимое желание исповедаться. Но из всех грехов мог припомнить только тот, что утаил секретную книгу и лгал на следствии. Боже, прости ему, ведь все это не ради его собственного блага. Он подумал, будет ли ему во благо, если он скажет о Рашуле и Розенкранце все, что знал; но так ближнему своему, хотя и виноватому, он причинит зло! Хотя бы этот грех взять на душу, да разве это грех? Он кое-что исправил, добавил на обороте страницы еще одну фразу. Пожалел об этом, но было уже поздно. Потом положил записку перед собой на пол, чтобы ее сразу нашли и чтобы ее никто не украл. И ножичек бросил туда же, чтобы умереть, глядя на подарок Ольги. Картинку с изображением богоматери зажал в руке вместо свечи. Потом влез на стул, всунул голову в петлю, перекрестился. С богом, Ольга, прощай, для ребенка и для тебя так будет лучше!

Кто-то кричал внизу во дворе. Наверное, тот безумец, но не безумно ли то, что он намеревается сделать сам? Мысль оборвалась, он оттолкнул стул, и в тот же миг комната закачалась перед ним, потолок опустился ниже, давит на голову. Что-то с силой лопнуло то ли в нем, то ли вне его, раздался грохот, он упал куда-то с ощущением боли и блаженства, как будто окунулся в теплую ванну, сладкую и горькую. Почувствовал, как что-то хлынуло горлом, настоящий красный потоп; да, все братья, все братья и отец так умерли. Надо непременно встать на колени, помолиться. Но голова была непомерно тяжелой. Долгий, полумертвый обморок. Пропасть, в которой жизнь есть смерть, а смерть — жизнь.

А потом как будто кто-то склонился над его могилой, сквозь толщу земли доносится голос, кто-то зовет его: Пеппи, Пеппи! Всем своим существом бессознательно и осознанно он ощущал этот зов, и зов этот противился крикам преследователей: «Мутавац, Мутавац!» — отбивал его и отбил от преследователей, вырвал из глубины, но где он сейчас? В том подвале, в том?.. Как здесь влажно и мрачно, змея обвилась вокруг шеи, ах да, в мутнеющем сознании мелькнуло воспоминание, что он хотел повеситься, и кровь хлынула у него, как у братьев и отца. Он хочет жить! Ольга! Ольга! Но это смерть! Он умирает! Дайте свечу, он должен умереть со свечой, быстрее, быстрее. Слышит голоса, не узнает их. Что-то звякнуло, неужели он опять упал? Но прибежали люди, они дадут ему свечу. Вот она, горит, но почему ее подняли так высоко? Не дают ему! Ах, он узнал их, бежать бы надо, но он ползет к ним. Они раздражают его, но пусть, только свечу пусть ему дадут! Это он хотел им сказать. Дополз до порога, хотел встать, но остался на месте бесформенной массой без костей, едва удержался за косяк двери и вот теперь сидит, прислонившись к нему спиной, беспомощно опустив руки после безуспешной попытки сцепить их. Вместо лица страшная кровавая маска, только щеки желтеют да чернеет дыра раскрытого рта, а все остальное красное, особенно всклокоченная борода. И дышит тяжело и часто, как насос, работающий в пересохшем колодце.

— Господин Мутавац. — Юришич протолкался и присел возле него на корточки, в душе у него восхищение и ужас. Он ослабил на шее петлю, рана от ножа могла быть только здесь, но ни раны, ни царапины на шее не оказалось.

— Кровоизлияние! — определил Мачек.

— Я пьян, черт бы тебя побрал! — очнулся наконец оскорбленный Бурмут. Но в большей степени он чувствует себя оскорбленным Мутавцем, а не Рашулой. — Вижу, что не закололся, раз жив остался. Tas hajst, а веревка, повеситься хотел, ха? — похоже, он вот-вот раскричится на Мутавца. Но Юришич его как бы нечаянно оттолкнул.

— На кровать, давайте отнесем его на кровать! Доктора, доктора зовите!

— Какая кровать, он весь в крови! — возмутился Бурмут. — Отмой его сперва.

Юришич с несвойственным ему послушанием без всякого промедления кинулся к водопроводному крану, решив попутно забежать в камеру писарей за подушкой. А пока Мутавца поддерживал Майдак.

Из незапертой камеры Дроба вышли ее обитатели. Бурмут преграждает им путь, прогоняет назад.

— Что говорили обо мне у следователя? Скажите же наконец! — наседал на Розенкранца Мачек, мучимый предчувствием беды и страхом. Ошалело глядевший на Мутавца Розенкранц выпучил глаза и зашептал, указывая пальцем на Мутавца:

— S is er, der Untersuchungsrichter, ja, ja![104]