Императорское королевство. Золотой юноша и его жертвы

Шум, возня, отдельные возгласы доносились отсюда и до него в камеру. Все впечатления сконцентрировались у него в одно общее: это восстание. Восстание, которое поднял его народ за свою свободу и за своего короля Марко Первого. Здесь гибнут и воскресают: бессмертен каждый, кто борется за правду. Это последняя битва, ибо, как только он взойдет на престол, правда воссияет всем, бессмертная, вечная, бескровная, божественная. Это главный мотив его прокламации, которую он написал мелким почерком вдоль и поперек листа и которую сейчас он торжественно прочтет народу.

Восстание, разумеется, еще не завершено, потому что встречаются сердитые лица, слышатся возбужденные возгласы. Составляя манифест, он не помышлял вмешиваться в это восстание, потому что хотел, чтобы народ через свободные выборы свободно выразил свою волю, и пусть видят враги, как его народ без его вмешательства высказался за него. Но час уже пробил. Кто-то здесь поминает имя Петковича, пора открыть свое инкогнито, положить конец восстанию и дать всем мир.

Он остановился перед людьми, видит: огромные толпы народа колышутся перед ним в тронном зале, все с замиранием сердца смотрят на него. Кто-то произносит слово «суд», как раз ко времени — судья явился, но не судить он будет, а прощать.

Он поднял манифест к тусклому свету разбитой лампы, но не читает его, а сочиняет в уме и произносит без запинки:

— Мы, Марко Первый, благородный Петкович из Безни, незаконно преследуемый тираном принц Рудольф Гейне Габсбургский, объявленный умершим, но воскресший и живущий в ваших сердцах, и принцесса Регина-Елена, живущая в моем сердце, ха-ха-ха, волей справедливости и народной свободы возведены на престол всех хорватов, провозглашаем народу любовь и мир.

— Разве у вас нет ключей, — язвительно пропищал председатель суда Бурмуту, — чтобы запереть этих несчастных, пока их не определят, куда следует? Это не-слы-хан-но!

Пробормотав сам не зная что, Бурмут в два прыжка подскочил к Петковичу и вырвал у него из рук бумагу.

— Принц! — прошипел он, сдерживая крик. — Вон там твой трон! — показал на камеру и попытался его оттащить. — Будь благоразумен, не серди его превосходительство! — простодушно шепчет он, как будто имеет дело со здравомыслящим человеком. — Развел здесь тары-бары!

Изумленный Петкович вырвался. Это агент императора, он подослан, чтобы в торжественный момент провозглашения манифеста сбить с толку и отвлечь от него народ. Но народ сам скажет свое слово! А где же манифест? Он огляделся, задержав взгляд на лицах окружающих. «Тары-бары» — это слово запало ему в душу. Неужели и этот народ тары-бары?

Тихий, тревожный шепот прошел по толпе.

— Отпустите его, Бурмут! — громко говорит инспектор.

Инспектор! Даже в этом тусклом свете Петкович узнает его и замирает с ужасом на лице. Он их всех узнал. Но это же несправедливый и кровавый суд! Кровавый! Он посмотрел на кровь рядом с трупом Мутавца и на самого Мутавца. Это тот, кого повели на казнь только за то, что посмел говорить со своим королем! А что они сделают с самим королем? Отправят его, говорят. Но куда, неужели опять в изгнание? Смерть, красная и кровавая, его собственная смерть на плахе видится ему в этом непрошеном помиловании, и кто его так страшно помиловал, если не его собственный народ? Неужели нет здесь никого, кто бы в него поверил.

— Господин Петкович! — подошел к нему начальник тюрьмы.

— Я не Петкович! — содрогнулся он, прижался к стене и вытянул руки, как для защиты. А из глаз у него покатились слезы, из горла вырвался хрип. Он зарыдал глухо и протяжно, как будто он проваливается с этим плачем в бездну.

Наступившую мертвую тишину нарушил Наполеон, появившийся в конце коридора. Убедившись в неспособности начальства по-хорошему удалить отсюда Петковича, он решился на обман, кинулся к нему в ноги, целует руки и повторяет:

— Ваше Величество! Пойдемте!

Петкович вздрогнул не столько от этих возгласов, сколько при виде приблизившегося лица с выпученными глазами, и этот человек прошептал, указав на него пальцем:

— Eure königliche Majestät, Euer loyaler Untertan Rozenkranz![112]

Розенкранц, это был он, только сейчас вышел из оцепенения. Он слышал, что здесь происходило, слышал и Рашулу, и только из-за Рашулы он сдвинулся с места. Тот подошел к нему и, пока все остальные занимались Петковичем, подталкивал его и угрожал. Мутавца, мол, задушил, он заявит об этом! Как удав зажал его. Розенкранц счел необходимым защищаться. Голос Наполеона он встретил как свое спасение и поспешно захромал к Петковичу и даже встал перед ним на колени. Рашула догнал и схватил его за пиджак.

— Симулянт!

— Палач! — вскрикнул Петкович, увидев перед собой еще и это лицо. Он перестал рыдать, но ощущение страха сделалось еще острее. Он был оскорблен: все его королевство — сплошная симуляция? — Это ложь! Долой опекунов! — крикнул он, отпрянул и попятился. — Мы все равны! Я лояльный анархист! — Он повернулся, продолжая кричать, рванулся прочь и скрылся в камере, двери которой перед ним настежь открыл Наполеон.