Императорское королевство. Золотой юноша и его жертвы

И тут же сердито заворчал Васо, вероятно, обращаясь к Йованке:

— Ты-то что вмешиваешься? До сих пор ты, когда речь шла о нас, молчала, словно тебя здесь и нет!

В голове у Панкраца вдруг мелькнула догадка, он застыл у бабкиной кровати, да и речь его стала скованной, вместо того, чтобы звучать мелодично, слова выходили резкими и грубыми:

— Я не дотронусь до Краля, пока не увижу завещания! Более того, если ты мне его не покажешь, может случиться так, что Кралю небезынтересно будет кое о чем узнать, а вам чего устыдиться!

Он еще не кончил, как бабка вдруг закричала:

— Молокосос, ты затем и приехал, чтобы нам угрожать? И ты? Именно сейчас, сейчас… — засуетилась она и, насколько ей позволяло ее состояние, пыталась рукой дотянуться до метлы, которую Мица утром забыла за стульями. Рука ее непроизвольно сжалась в кулак, и она стала им размахивать. — Вон, вон!

— Смотри, бабуся, — Панкрац оставался невозмутимым. — Вспомни, о чем мы с тобой сегодня говорили!

В дверях уже стояли старый Смудж и Васо. За ними что-то орала Мица, а перед ними Йошко поносил Панкраца. И никто еще не успел ничего сказать госпоже Резике, как она и вправду чуть-чуть приподнялась на кровати, вытянула вперед руку и визгливо приказала мужу:

— Покажи ему, нахалу! Пусть подавится! Пусть видит, неблагодарный, как мы о нем печемся, не то, что он о нас!

Старый Смудж, сгорбившись и покашливая, вошел в комнату, подошел к шкафу и неловким движением открыл один из ящичков. Взволнованный и обессилевший, он, наверное, еще долго не смог бы там ничего найти, если бы на помощь не подоспел Йошко.

— На! — с еле сдерживаемой злостью протянул он Панкрацу сложенный вдвое лист бумаги, тот с жадностью его схватил и тут же направился в другую комнату, чтобы там при свете лампы получше рассмотреть. Бабка потребовала, чтобы ему здесь зажгли свечу, и Йошко полез в карман за спичками, но, вспомнив, что забыл их на столе в другой комнате, попросил Васо дать ему свои. Но Васо сдвинулся с места только затем, чтобы пропустить Панкраца, и когда тот прошел, последовал за ним, загадочно и удовлетворенно улыбаясь. Правда, вскоре остановился и прислушался.

— Принеси ему лампу сюда! И закрой дверь! — шепотом сказала госпожа Резика, обращаясь, вероятно, к Йошко. — Пусть выкричится здесь!

Через минуту Йошко действительно пришел за лампой, которая якобы для чего-то понадобилась матери. Но лампа уже была в руках Васо, и он уверял Панкраца, что ему так будет лучше видно, одновременно обещая Йошко сейчас ее отдать.

— Да зажги ты ей свечу, спички на столе! — чуть ли не издеваясь, бросил он Йошко.

Ждать между тем пришлось недолго, Панкрац и без свечи и без лампы сам направился назад к бабке. В дверях внезапно остановился. Падавшая на его лицо тень углубила складку вдоль носа, и мерзкая, злая и ехидная, обиженная и гневная улыбка пробежала по ней сверху вниз до самых губ, затерявшись где-то чуть ли не в зубах; он злобно и сердито процедил:

— Так вот что означает, «печься обо мне больше, чем я о вас»?

— Чего же ты хочешь? Что тебя не устраивает? — разыгрывая невинно оскорбленную, удивилась госпожа Резика.

Йошко хотел протиснуться в дверь с лампой, но Панкрац, широко расставив ноги, преградил ему путь, рукой тыча в бумагу.

— И ты делаешь вид, что не понимаешь в чем дело? — Чуть раньше он пробежал глазами по завитушкам букв завещания, составленного нотариусом, и дошел до того места, где речь шла о нем. Быстро его прочел, потом второй раз и пришел в изумление, им овладела злость, но и радость: чутье его не подвело, сомнения подтвердились, и, к счастью, появились они вовремя! Развернув завещание перед Йошко и тем окончательно загородив ему дорогу, он читал при свете лампы, впрочем, знал уже наизусть, и при этом выкрикивал — теперь уже обращаясь не только к бабке, но и ко всем остальным:

— Думаете, я настолько глуп и допущу, чтобы все так и осталось? Позволить Мице постоянно держать меня под шахом и по прошествии четырех лет, если я не закончу учебу, оставить без гроша, с носом, словно нищего? Такова ваша благодарность за все, что я сделал для семьи и что еще вы просите сделать? О, ловко вы это придумали! Но вот вам, — плевать я на него хотел! — и прежде чем Йошко смог ему помешать, он скомкал завещание и бросил его к бабке под кровать.

Поднялся невообразимый гвалт, кричали бабка, Йошко, а больше всех Мица. Она стояла у него за спиной, выпятив грудь, утопая в собственном жире, который, когда она переминалась с ноги на ногу или размахивала руками, колыхался, готовый в любую минуту растечься, ее простуженный голос смягчился, перейдя в какой-то неопределенный, хрипловатый альт.

— Что ты думаешь? Сто лет тебя буду содержать? Ты будешь в городе пьянствовать, кутить, бездельничать; до сих пор ты еле-еле переходил из класса в класс, а теперь и вовсе перестал учиться, — Йошко знает об этом, — а я буду терпеть мучения, прислуживать тебе и до конца жизни кормить? Нет, не выйдет; послушались бы меня, не барствовал бы он и этих четыре года!