Императорское королевство. Золотой юноша и его жертвы

— Это только новая иллюзия, вы неисправимый мечтатель! Говоря о предрассудках, я ни в коей мере не хотел вас заставить и впрямь жениться на той крестьянке! Да разве она вам пара, тем более на долгое время! Крестьянка останется крестьянкой, как ее ни ряди, возможно, и добрая, но необразованная и глупая! Каких детей она вам нарожает? Сапожников, в лучшем случае капелланов! Ха-ха-ха, нет, я о другом хотел сказать! Вы, следовательно, остаетесь… как я вам при нашей послеполуденной встрече и предсказал… И что же получается? Вы один из тех, кто считает существование на земле зла закономерной неизбежностью, настоящий маленький, только более толстый Мефистофель! Выходит, после долгих рассуждений о ложном пути… вы сами оказались на нем… конечно же, говоря вашими словами, на ложном пути… ха-ха-ха, разрешите, капитан, искренне вас поздравить, — и он настойчиво пытался сунуть ему руку.

Капитан свою еще плотнее прижал к телу. Упрек, брошенный ему Панкрацем, будто бы его женитьба на крестьянке всего-навсего иллюзия, явился для него неубедительным, но все же не прошел бесследно, вызвав собственные опасения и новые колебания. Еще больше, намного больше задела его издевка Панкраца о неправедной жизни и ложном пути; после этого пожать ему руку значило то же самое, что согласиться с ним. Но разве Панкрац так уж неправ? А если прав, то прав человек, которого он в душе презирал и считал чуть ли не преступником, — что же получается, значит, и он достоин презрения, и он преступник? Нет, нет, этого быть не может! — сопротивлялся капитан и, снова сравнив себя с Панкрацем, пришел в еще больший ужас и нашел себе оправдание. В ужас его повергла мысль: этот юноша, чья молодость должна была бы вливать в него свежие соки, вдохновлять, когда он уже не чувствует вдохновения, этот юноша действует на него ровно наоборот. Со злорадством совершенно аморального человека он поздравил его с крушением надежд на новую жизнь, подбивал не осуществлять и ту, еще единственную для него возможность!

Неужели вся теперешняя молодежь такая? Было бы страшно! Страшно уже то, что есть один такой, а где один, там их наберется и больше! Золотая молодежь, да, та золотая молодежь, которая подобно стервятнику набрасывается на любое свободолюбивое движение, на всякого рода идеалы, мерзкая, ужасно мерзкая в своем эгоизме, жестокости и разврате — вот, полюбуйтесь, перед вами один из ее представителей! Отливая золотом, она покоится на костях и растоптанных сердцах своих жертв, а они повсюду, куда не ступит ее нога; да, она отливает золотом, но она не что иное, как ржа! Есть у нее и принцип — это диктатура; диктатура ржи! — капитан съежился, — а коли ржа появилась, то до каких пор будет разъедать подлинно золотое, только еще слишком мягкое сердце народа, всех тех, кто стремится свернуть с ложной дороги и встать на путь истины, покончить со злом и начать творить добро, избавиться от неправды и добиться справедливости, от разногласий прийти к согласию?

До каких пор? Пока и его сердце будет слишком мягким и уступчивым! — капитан снова все перевел на себя и, какие бы оправдания себе не находил, становился все более мрачным, все сильнее наваливалась на него тоска, и, содрогнувшись от этой безысходности, пробормотал:

— Страшная штука жизнь, страшная! Вы чуть раньше помянули крест, — он поднял голову, повысил голос, и что-то печальное всколыхнулось в нем. — А я, видите ли, только что вспомнил… вспомнил, как однажды во время войны, будучи на Салоникском фронте, бродил по сельскому кладбищу. Бродил в какой-то задумчивости и засмотрелся на крест. Вдруг меня будто что пронзило, я словно очнулся, знаете, что я увидел в этом кресте?

— Да, наверное, крест! Что бы другое! Не дух же, надеюсь! — рассмеялся Панкрац, но продолжал слушать даже с некоторым интересом.

— Нет, посмотрите! — капитан встал у стены дома, составил ноги, поднял голову, раскинул в стороны руки и так с минуту стоял не шелохнувшись. — Напоминает вам изображение креста? — и, опустив руки, продолжил с какой-то жалкой, почти безнадежной улыбкой: — И так у каждого человека! Но только у человека из всех живых существ в мире! Каждый из нас несет свой крест, символ страданий! И разве этот символ, неизменный, как неизменно и человеческое тело, не является знаком вечной человеческой трагедии? Так думал я, по крайней мере, тогда… и, возможно, только тогда и был прав! — закончил он тихо и умолк, погрузившись в свои мысли.

Еще в театре, в сцене прославления Христа, Панкрацу вспомнилось что-то, что заставило его оборвать фразу на полуслове. Сейчас это воспоминание приобрело свои очертания, и перед его глазами встал громадный кладбищенский крест, который в ту ночь, когда он вел Краля к разливу, на смерть, также показался похожим на человеческую фигуру. Слушая теперь рассказ капитана, он пренебрежительно улыбнулся, впрочем, как и тогда, когда им овладела эта минутная галлюцинация. Сейчас он только сплюнул и презрительно ощерился.