Императоры. Психологические портреты

Уже в 1826 году, будучи восьмилетним мальчуганом, Александр Николаевич лихо скакал на фланге лейб-гусарского полка, восхищая своей ловкостью императора и даже бывшего тогда на маневрах ветерана наполеоновской армии маршала Мармона.

Вообще соблазнов было немало у этого впечатлительного отрока. Чего стоят хотя бы те обычные почести, которые выпадали по традиции на долю высокопоставленных особ! Если официальные и полуофициальные биографы преувеличивают ликование «народа» при появлении цесаревича, все же в какой-то мере ликования были, и мальчику нравилось, что кричат «ура», махают шапками, и ему приятно было сознавать, что в честь папы и его, наследника, зажигают плошки и разноцветные фонарики.

После коронации и посещения Варшавы царская семья отправилась за границу. Мать-немка внушала сыну благоговейные чувства к берлинским родственникам. При дворе Фридриха-Вильгельма III маленький Саша был окружен таким цветником всевозможных принцесс и принцев, что у пего кружилась голова: все поддерживали в нем убеждение, что он, Саша, существо необыкновенное и прелестное. Ему показывали знаменитый замок Сансуси и сады его, где разгуливал Великий Фридрих. Императрица повела мальчика помолиться над гробницей своей матери, королевы Луизы, той самой, которая была влюблена в дядю Саши, императора Александра I.

И Саша долго смотрел на мраморное изваяние своей бабушки.

Возвращаясь в Россию, наследник со свитой остановился на берегу Немана, на той самой горе, с которой в 1812 году смотрел на свою великую армию Наполеон. Воспитанник Жуковского сорвал, конечно, ветку на память об этом впечатлении. «Ни Наполеона, ни его страшной армии уже нет… Так все проходит!» – сказал будущий император со слезами на глазах.

Жуковский продолжал воспитывать цесаревича. Он одобрил план занятий священника Павского, который намерен был внушить будущему государю «религию сердца». В то время как законоучитель читал ему евангельские истории, толкуя их в духе гуманности и филантропии, сам Жуковский занимал Сашу чтением своих собственных произведений. Тогда же стали известны цесаревичу сказки из «Тысячи и одной ночи». Гуманность, романтизм, чувствительность – все это размягчало душу мальчика, но рядом с этим просыпались в нем иногда инстинкты чувственности и самомнения – черты предков, о чем свидетельствуют педагоги его высочества.

Но Романовы все были более или менее «прельстители», и Александр Николаевич не был исключением. К тому же в его характере в самом деле преобладало благодушие, и жестокости его царствования, которые многие историки старались объяснять «государственной необходимостью», нередко сочетались в нем с припадками отчаяния от бессилия осуществить ту гуманную государственную программу, которая рисовалась в воображении его поэтического ментора.

Еще будучи мальчиком, на вопрос законоучителя, следует ли прощать обиды, цесаревич ответил: «Должно, несомненно, прощать обиды, делаемые нам лично, но обиды, нанесенные законам народным, должны быть судимы законами, существующий закон не должен делать исключений ни для кого». В этом ответе он как бы заранее оправдывался от обвинений, которые предъявлялись ему революционерами шестидесятых и семидесятых годов.

В 1835 году произошли некоторые перемены в учебных занятиях цесаревича. Приглашен был Сперанский читать «Беседы о законах». В этом году вдруг выяснилось, что Павский – еретик и что до семнадцати лет примерно будущий «благочестивейший» самодержец воспитывался совсем не православно. Это маленькое недоразумение выяснил не кто иной, как знаменитейший митрополит московский Филарет. Убрали Павского и сделали законоучителем протопресвитера Бажанова. При этом Николаи Павлович не стал ждать того, чтобы Саша обучился истинам веры на сей раз у несомненного протопресвитера, и поспешил сделать наследника членом Синода. На сей предмет был опубликован указ «по духовному ведомству православного исповедания». Недоставало только, чтобы Николай Павлович сделал Сашу «первоприсутствующим» Святейшего синода. Мог сделать и это. Если император Павел в своем сумасшествии считал себя главою церкви, то Николай Павлович, не склонный к мистицизму и не размышлявший на высокие темы, распоряжался, однако, высшим церковным управлением воистину как командир, с бесцеремонностью удивительной, руководствуясь исключительно интересами полицейской государственности, им утверждаемой столь последовательно. К различию вероисповеданий юный Александр Николаевич относился, по-видимому, равнодушно. На похоронах Мердера он сказал: «Я никогда не справлялся о его вероисповедании, но я знал его добрые дела, и мне не нужно было ничего более, чтобы уважать его и любить».