Императрица и мятежная княжна

– Она называла себя Елизаветой, дочерью покойной императрицы, – опять вздохнул поляк и забормотал какой-то насмешливой скороговоркой: – Знаю свою вину. Но именем всех святых хочу объяснить государыне: только любовь привела меня к ней. Я ее люблю и оттого не чувствую вины, ибо если за любовь наказывать людей, кто остался бы без наказания?! В своей жизни я никого не загубил и оттого припадаю к стопам всемилостивейшей государыни, молю о милосердии и снисхождении. Клянусь, что никогда не верил в россказни и верить не буду, и буду стыдиться своей глупости, и беру обязанность на себя вечно молить Бога за здравие и долголетие царствования государыни!

«Ох, продувные бестии! Так я и поверил этим заклятым врагам государыни, когда они здравицу в ее честь поют! Так я и поверил сему человеку, который изо всех сил выгораживал себя и Радзивилла и топил ту, которую он-де так любит… Ох, мне бы вас допросить с пристрастием… Ребрышки вам пощупать… Чую, тут ключ… Ан нельзя. Вот такая наша жизнь: «Узнай правду, не узнавая ее». Ох-хо-хо-хо».

В камере перед Голицыным стоял слуга принцессы Ян Рихтер.

«И опять выслушивал я всяческие глупости. Этот пересказывал свою биографию…»

– Кем я только не был, Ваше сиятельство. Сначала был хирургом. Потом сделался венецианским солдатом, потом был скульптором. Потом играл на виолончели. Потом – на мандолине. А потом решил: всюду жизнь плоха, всюду надо заботиться, добывать деньги на пропитание. И понял: лучше всего быть слугою. Пусть хозяин о тебе заботится!

– Можете ли вы сообщить что-нибудь о происхождении вашей хозяйки?

– Да откуда, Ваше сиятельство? Я служил, дом охранял. Докторов к ней звал. Хворала часто. А как время свободное – играл на мандолине. Или бумажки складывал.

– Какие бумажки?

– А я разве знаю? Она мне говорит: «Сложи бумажку в баул да запри».

– Эти бумажки? – И Голицын показал Рихтеру письма принцессы, вынутые из баула.

– Может, и эти… А может, и не эти… Мое дело какое: что скажет барыня, то и складывал. Я ее вещи и бумажки никому не отдавал без ее приказания. Вот за то и попал сюда.

– Как вы называете вашу барыню?

– Как все: Ваше императорское высочество.

– Вспомните: говорил ли в вашем присутствии кто-нибудь или она сама, откуда она родом? О ее родителях?

– Да зачем? Мне только одно говорили: принеси, убери, сходи. А в свободное время я на мандолине играл…

В камере перед Голицыным стояла Франциска фон Мештеде.

– Да ничего такого я о ней не знаю. Одно знаю: щедрая госпожа.

– Говорила ли она в вашем присутствии, кто она? Называла ли она себя дочерью императрицы или еще как?

– Все вокруг так говорили… А она? Не помню… Я как-то не задумывалась. Все говорили. Нет, не помню…

– Говорила ли она с вами о своих родителях, о своем происхождении?

– Да она вообще со мной мало говорила. Я ее одевала и раздевала – вот и весь разговор. Она даже когда в коляску меня с собой сажала, не объясняла, куда едет. И никто у нас в доме не знал заранее, что она делать будет. И даже на исповедь она никогда не ходила.

Князь взглянул на часы и сказал Ушакову:

– Ну что ж, теперь пошли. И помни: молчать обязан до смерти обо всем, что сейчас увидишь и услышишь.

– Так точно, Ваше сиятельство.

– Ох-хо-хо-хо, – вздохнул князь и, подняв грузное свое тело, направился в камеру к «известной женщине».

В камере принцессы.

Ушаков уселся за конторку и приготовился писать. Голицын тяжело сел на стул и внимательно поглядел на принцессу.

«Темные волосы, нос с горбинкой. Итальянка? Но по-итальянски, граф докладывал, знает плохо. Кто же она? Но хороша… Только исхудала очень».

– Кто дал право так жестоко обращаться со мной, и по какой причине вы держите меня в заключении?

«Ишь глазищи-то горят…»

– Обстоятельства жизни вашей, сударыня, нам хорошо известны по полученным вашим документам, и в том числе тем, которые вы у себя хранить изволили. Следственно, всякое запирательство с вашей стороны приведет лишь к тому, что будут употреблены – поверьте, мне горько об этом говорить, – даже крайние меры для выяснения самих сокровенных ваших тайн. А посему предлагаю вам оставить пустой гнев и отвечать со всей откровенностью на мои вопросы, полагаясь на безграничную милость Ее императорского величества. Вопросы будут предложены мною на французском языке, но если какой другой язык вам угоден…

Голицын остановился и вопросительно посмотрел на принцессу. Она молчала.

– Итак, вопросы будут предложены на французском. Вы называли себя всевозможными именами в разных странах Европы. Как вас зовут поистине?

– Меня зовут Елизавета. А путешествовать под разными именами, как известно Вашему сиятельству, в обычае людей знатных.

– Кто ваши родители, Елизавета?

– Не ведаю.

– Сколько вам лет, Елизавета?

– Двадцать три года.

– Какой вы веры?

– Православной, – усмехнувшись, ответила Елизавета.

– Тогда кто вас крестил? И где вы провели свое детство?

– Кто крестил, не помню. Детство провела в Киле, у госпожи Перон… или Перен, сейчас не помню. Сия госпожа постоянно утешала меня скорым приездом моих родителей. Но в начале 1762 года приехали в Киль трое незнакомцев и увезли меня в Петербург…