Императрица Лулу

Тогда, в марте, ночью, в следующее царствование, когда государь император Павел Петрович изволил скоропостижно почить в Бозе, не так-то надолго, года на четыре — да? — года на четыре пережив Катю, тогда, в марте, этот грозный караул молча стоял не за дверьми, а в целой, почитай, версте от особы государя императора, пока Зубов с заединщиками своими проходил в государевы покои — через женскую половину, кстати сказать! Защитники! Нет, поляков — в конный армейский полк, в полк, в полк, в полк! В полк, и пустить на неприятельские флеши в развёрнутом строю. В армейский полк, в полк, в полк.

4

Этот огромный лоб, словно бы аристотелев, эти очки на мягких серебряных дужках, каковые Аристотель наверняка нашивал и которые скрывали и одновременно усиливали блеск чуть выпуклых оловянных, как у селёдки, глаз, — очки он надевал при чтении, эти фельдфебельские усы, коих светлые пего-рыжие кончики свисали по обоим уголкам рта, будто обрубленные крысиные хвосты, это коротенькое тело на кривых ногах, напоминающее рогатую арфу… А кожа? С чем сравнить нос в мелких, отдающих синевою порах, скулы в следах от выведенных собственного изготовления бальзамом угрей — угрей, которых не могли скрыть ни бакенбарды, жёсткие, словно бы у пинчера, ни такая же жёсткая борода, которую он принялся отращивать уже потом, когда всё свершилось, свершилось, но не принесло ни покоя душе, ни величья родине, ни счастья влюбленным. Бакенбарды он нашивал точь-в-точь такие, как великий князь Константин Павлович, хотя желал подражать государю Александру Павловичу, с которым не мог не чувствовать некую неявную, но всё же непреложную связь. Он даже — раньше, когда только всё ещё начиналось, — ощущал даже жалость к государю императору, оказавшемуся неспособным правильно управлять великой Россией. Вообще управлять великой Россией без его, Якова Ивановича, помощи оказывалось невозможно. Так что отчасти он, Яков Иванович Охотников, становился — разумеется, в известном только смысле, — в известном смысле он как бы становился самим государем императором, а в будущем, когда Александр Павлович отправлен будет — ну, скажем, в Гатчину навсегда или — этого он, по правде сказать, не желал, нет, не желал, и повторения ропшинских событий, как с Петром Федоровичем, не желал тоже, упаси Господь, Алёша и не подымется на такое. Когда государь отправлен будет всё ж таки в отдалённый монастырь, — он, Яков Иванович Охотников, возведенный за заслуги в графское, скажем, достоинство, он станет канцлером при государыне. Истинный канцлер, не претендующий на роль фаворита, — вот его путь и его вершина: управление государством. Так что подражал он именно Александру, как антиподу своему, с которым словно бы невидимым канатом связан был восхищением и враждою.

Под старость, когда всё закончилось, появилась ещё и хромота, вызванная артритом, никак не поддающимся медицинской науке, хотя он и пользовал сам себя тем же собственным бальзамом, отчего распространял вокруг себя ужасное зловоние, приходилось открывать окна, знаете ли, когда он входил. Правда, надо сказать, что под старость-то он особенно никуда и не входил, жил уединённо, общался накоротке разве что с холопами, а холопы запах не замечали — от них самих нестерпимо воняло картофельным вином и выловленною в реке рыбой.

Под старость уединённо жил в усадьбе, Бог знает за сколько вёрст от города, так что однажды, поехавши в город на выборы губернского предводителя — вот стукнуло в голову вдруг поехать на выборы, на которые он сто лет не езживал, — поехал; неужели чтобы открыть дуракам, что стоял у истоков нового российского правления, новых российских реформ и новой своей сущности — канцлера, значит, или, быть может, обер-прокурора, самое сильное имеющего влияние на императрицу; так, однажды поехавши, он не вытерпел скуки и тряски дороги, опустил окошко кареты и, продолжая зажимать в правой руке штоф, заплетающимся языком закричал старику Павлу, чтобы поворачивал обратно.

В конце августа ковылял на покосы — вдоль берёз на краю поля, там, где брошена уже наполняющаяся водою колея, медленно полз, опираясь на палку, — не то огромный жук, поблескивающий усиками, не то каракатица; издалека виден был только малиновый шлафрок — как тогда подарили ему малиновый свадебный шлафрок жениха, так он с тех пор — больше тридцати лет прошло, и новобрачные давно уже покоились в гробах, и все влюблённые давно уже покоились в гробах — так он с тех пор ничего более ни дома, ни на дворе и не нашивал, а шлафрок-то всё как новый, словно вчера надел на себя.

Тогда, тридцать лет назад, он особенно долго работал над водяными знаками. Наш византийский орёл должен был выглядеть весело и гордо. Чуть приподнятым долженствовал являться клюв, приподнятым, словно бы могучая птица только что скогтила добычу, и вся поза ее, как в жизни — на скале какой, на утёсе, куда перенесена несчастная жертва, — так и на самом гербе, должна была быть такой же гордой и весёлой, самодостаточною, сильной, уверенной.