Императрица Лулу

— Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, молитв ради Пречистыя Твоея Матере, преподобных и богоносных отец наших и всех святых, поммиии-луй нннааас… — слушал Охотников. Левая рука с зажатой в ней правой перчаткой поддерживала у пояса рукоять палаша, в сгибе локтя ещё и прижимая к телу каску, а правая сама заученным с детства движением крестила грудь, на которой сейчас тускло в свете свечей поблескивала кираса; пальцы не слагал в перст, только мизинец и безымянный чуть сгибались внутрь ладони. — Аа-мминь! — вместе с многоголосым выдохом эскадрона шептал Охотников.

— Слава Тебе, Боже наш, слава Тебе… Святый Боже, Святый Крепкий, Святый Бессмертный, поммии-ллуй ннаас… — молодой басок читающего обычную вечернюю молитву писаря, держащего в руке потрёпанный зелёный молитвенник, разливался над склонёнными головами; Охотников отвлекся далеко мыслями; казалось, Бог сейчас снизойдет в душную казарму, чтобы дать успокоение его, Алексея Охотникова, мятущейся душе; Охотников, крестясь, неотрывно глядел на эскадронную икону Богоматери — свет свечи за створкою фонаря тоже, как и душа Охотникова, метался, словно бы не был защищен от ветра, от жизни не был защищен желтоватым кварцевым стеклышком. Богоматерь в первом эскадроне удивительно напоминала Лулу, Лулу, прижимающую ребёнка к белой груди своей — его, Охотникова, ребёнка. Она уже сказала ему, что тяжёлая. После смерти первой девочки, Марии, Лулу желала родить мальчика, непременно мальчика.

— Аа-мминь!

Мальчика, будущего наследника престола, будущего императора, хотя наполовину ставшего бы русским по крови.

Как всегда при мысли о Лулу, Охотников ощутил необыкновенный подъём чувств вместе с возбуждением; шумно выдохнул, сводя по обыкновению губы трубочкою: .. Выдохнул, крестясь, старался сейчас успокоиться.

— Царю Небесный, Утешителю, Душе истины, иже везде сый и вся исполняяй! Сокровища благих! И жизни! Подателю! Прииди и веселися в ны, и очисти ны от всякия скверны, и спаси! Блаже, душа наша!

— Аа-мминь!

— Слава Отцу и Сыну и Святому Духу! И Ныне, и присно, и во вее-ки вее-кооов!..

— Амм… — не успел произнести — тихонько дернули за рукав; обернулся. Это был лакей офицерских комнат в первом этаже. Охотников вышел за ним вон в темноту ночи — как бы вернулся в настоящее из светлых горних сфер, застегнул на подбородке ремешок каски. — Ну?

— Так что позвольте доложить, ваше благородие: кровать постлана.

Ещё не успевший полностью выпасть из мечты, Охотников только кивнул, рукой сделал знак — пальцами от себя: иди. Как это прозвучало: кровать постлана. Кровать постлана. Он просто сходит с ума, когда долго не видит Лулу наедине, а до сегодняшнего свидания он не видел её почти три недели. Кровать постлана. Кровать давно постлана. И вновь он ощутил страшную усталость во всём теле, голова закружилась. Мысль странная пролетела: никогда он более не увидит ее, не увидит своего ребёнка, невесть откуда взявшаяся мысль вызвала ещё большее опустошение в нём.

Спать дежурному офицеру, разумеется, запрещалось. После вечерней зари дежурный должен был оставаться в шинели, при палаше и двух пистолетах, но с воцарением Александра Павловича — попробовали бы эдак-то при его батюшке! — с воцарением, значит, Александра Павловича каждому дежурному после вечерней зари застилался на первом этаже офицерских комнат диван, и Охотников знал, что сейчас на диван уже положена Антоном его, охотниковская, ночная рубашка. Никто без лакея войти к Охотникову не мог, а на верность своего лакея Антона Охотников вполне полагался — тот не откроет дверей, пока барин не приведет себя полностью в порядок.