Императрицы

Рита сейчас же узнает широкий размах густых черных бровей и прекрасные большие глаза навыкате. Но лицо пожелтело. Щеки опустились и обрюзгли, и нижние веки напухли подушками. Разумовский в богатом парчовом шлафроке с кистями и в туфлях. Рите кажется, что это совсем не тот человек, что скромным, застенчивым Алешей явился к ним в дом, что пел на Неве, играя на бандуре, про Палия Семена, и не тот человек, что проводил ее к цесаревне, когда являлась она к ней со своими докладами о том, что делается в полках. Рите немного страшно. Она шла со своим горем и просьбой к милому, простому и доброму Алеше, она несла просьбу цесаревне, а застала вельможу «в случае» и императрицу — власти необъятной.

— Вы не узнаете меня? — проговорила она, не зная, как назвать: «ваше сиятельство» у нее не выходило, назвать «Алексеем Григорьевичем» не посмела.

В темных глазах Разумовского, подернутых мутью тоски, сверкнул знакомый живой огонек.

— Е, ни, Маргарита Сергеевна… Да нешто Алеша Розум забудет когда старую ласку и добро…

В хриповатом, барском голосе звучат знакомые ноты. Стало ясно, что если и есть громадная перемена в положении этого человека, то она не для нее.

— Как я забуду тебя, — по привычке всех называть на «ты» он и ее назвал так, и это понравилось Рите, оно внесло ту интимную близость, которая облегчала ей ее просьбу. — Как забуду того, кто меня, молодого медведя, по аллеям сада вашего менуэтам учил. Господи! Из какой старой дали, из времен каких прекрасных явилась ты сюда напомнить былое… А ить и не переменилась ничуть. Я бачу, все такая же Маргарита Сергеевна… Ну, добре, садись… — Он пододвинул Рите золотое кресло. — Садись к свету, чтобы я на тебя подивиться мог… Где заховалась, чаривниченько моя?

— Я жила все время в чужих краях.

— Доли шукала?.. Здаэться — напрасно ты и твой брат так поступили… Обидели вы тим часом Ее Императорское Величество. Озолотила бы она тебя тогда, понеже заслуги людские помнит и ценит… Ты знаешь — твой брат трошки в лопухинское дело не попал из-за своей гордыни.

— Я ничего не слыхала… Какое лопухинское дело?

— А що… Подивиться!.. Как матушка наша государыня так швидко солдатскими руками взошла на престол, то и закружились некоторые дурные головы… Ах, как ты гарненько седни пожаловала. Я сюда переехал, хотел тут гостей трактовать, бенкетовать, а заместо того совсем разнедужился… Ничого не схочу. Сумно и страшно как на сердце… И хочется старому диду балакать и такому чоловику все сказать, что на душе лежит, кому верить можно. А такого чоловика и нема на билом свити. Е, ни!.. Треба знати, что за народ кругом, в чем и я опасен.

Серебряным звонком Разумовский вызвал лакея и приказал ему подать гостье чая.

— Нема людей! — с горечью воскликнул он. — И тут ныне ты, зоря моя утренняя, кого я знаю и кто не токмо не предаст, но и предателей лютым презрением казнит.

— А вот я, Алексей Григорьевич, — теперь это имя у Риты вышло твердо, спокойно и уверенно, — и пришла к вам, чтобы вашей заступы просить в сем деле и гнев на милость положить.

— Давно пора, милушка, — тихо сказал Разумовский. — Погуторим. Где он?.. Чей он?.. По фамилии-то?.. Я запамятовал совсем.

— Камынин Лукьян… Конного полка корнетом он тогда был…

— Добре… Так у него же рука!.. Бестужев!

— Не хочет он, видно, Бестужева беспокоить… Он в Оренбургском краю и написал мне оттуда, чтобы я просила о переводе его в армию, идущую на войну, чтобы мог он кровию смыть и предательство и гнусный донос… Я пришла просить вас, нельзя ли устроить его к брату моему в Архангелогородский полк.

— Добре… Так и проси прямо ее, цесаревну нашу… Елизавету… Добрей не найдешь заступницы.

— Если бы была цесаревна, не стала бы беспокоить вас.

— Е, ни!.. Треба знать, каково ей!.. Власть!.. Но для тебя… Да що по пустому о сем балакать. Швиденько, гарненько все тебе оборудую.

Через принесшего чай лакея Разумовский вызвал к себе Елагина и приказал ему составить меморию о переводе Лукьяна Камынина из солдат, из Оренбургского края в Архангелогородский полк прежним чином поручика.

— О сем не тужи. Що могу, устрою. Хвортуны хочешь, и ее дам.

Помешивая чай в чашке, Разумовский подливал в нее ром.

— Вы говорили, Алексей Григорьевич, о лопухинском деле.