Императрицы

Император спокойно наблюдал, как придворные и свита с вещами грузились на галеру и на яхту. Ночное море было как расплавленное масло. Мёртвая зыбь широкими тихими волнами катилась по нему. От оранжевого с лиловыми облаками неба опаловые огни горели по морю. Император сел на галеру. Ему казалось, что гребцы гребут лениво и невпопад, но было страшно и лень сделать замечание, прикрикнуть на них, потребовать, чтобы гребли, как надо грести на императорской галере. Император лежал внизу в маленькой тесной каюте. Воронцова, принцесса Голштинская и другие фрейлины сбились на полу у его ног. В маленький иллюминатор было видно, как переваливалась на большой волне зыби широкобортная яхта. Парус на ней то надувался ветром, то спадал, прилипая к мачте. Бесшумно, как некий призрак, неслась подле яхта.

Император устал и чувствовал себя бесконечно одиноким, и не с кем поделиться ему своими мыслями. В такие минуты упадка сил, когда жизнь казалась ему слишком непосильным бременем, он привык и любил идти к Екатерине Алексеевне и говорить ей всё, что было у него на душе. Он думал: «Нет гаже, глупее, подлее и страшнее положения, как положение генерала, которому не повинуются солдаты, как положение Государя, которому изменили его генералы… Все мне изменили… Миних?.. Он стар… Как и когда это вышло?.. Как скоро?.. Да ведь её ещё нет. Это всё только говорят про неё. Может быть, ничего ещё и нет».

Император закрыл глаза. Кто-то осторожно прикоснулся к его локтю. Над ним был Миних. Он держал в руке преображенский мундир, откуда-то достанный.

– Ваше Величество, снимите прусский мундир и ленту Чёрного Орла. Наденьте вот сие. И ленту голубую Андреевскую. Так лучше будет.

Император покорно переоделся и снова закрыл глаза. Сквозь набегавшую на него дремоту он вдруг услышал, как стих плеск вёсел. На яхте рядом слышна грубая ругань, там бросили якорь. Хлопает отданный к ветру парус.

Император вышел на палубу.

Был тихий и прекрасный летний рассвет. Море блистало, как серебро. Пахло смолою, водорослями и рыбой. В тридцати шагах от галеры были каменные ряжи и деревянные эстакады пристани. На пристани солдаты и матросы и с ними мичман в белом расстёгнутом кафтане. И первая мысль у Императора была: «Почему они не спят? Ведь так ещё рано»… К пристани нельзя подойти, гавань перегорожена цепью – боном. У бона, зацепившись крюком за мокрое, точно золотое в утренних лучах бревно, стояла шлюпка с яхты.

– Эй, слушай на бастионе, – кричали со шлюпки так, как будто бы бастион был невесть как далеко. В утренней тишине по воде голос гулко летел и раздавался в воздухе.

– Есть на бастионе, – так же громко отвечали с пристани.

– Отдай боны, пропусти галеру и яхту.

– Проваливай, покудова цел… Есть приказ – никого в Кронштадт не пропускать.

Император подошёл к носу, стал у полощущегося императорского штандарта, весь ясно видный, с голубою лентою через плечо.

– Мой приказ, – кричит он хриплым, срывающимся на визг голосом. – Я, Император Пётр Третий, оный приказ отдал, я оный приказ и отменяю. Повелеваю сейчас же пропустить меня.

На пристани произошло движение. Солдаты каких-то напольных полков в кафтанах на опашь бежали к самой воде. Шомполами забивали пули в мушкеты. Мичман по камням спустился на ряж, вошёл в воду по колено. Он совсем близко от Государя. Государю видно его бледное, пухлое лицо, его злые глаза. Он кричит на Государя, и в его глазах горит какой-то страшный дерзновенный восторг.

– Императора Петра Третьего над нами нет… Есть Самодержица Екатерина Вторая… Вот!.. Её приказ, слышали, её приказ гавань запереть… Никого не пускать!.. А кто высадится, хотя сам бывший император, того, арестовав, доставить в Санкт-Петербург.

Нос галеры плавно качается вверх и вниз, и Государю кажется, что почва уходит у него из под ног, и он не знает, что делать. Сзади него истерично хохочет и плачет Елизавета Романовна.

С пристани солдаты машут ружьями и грубо кричат:

– Галеры прочь!.. Галеры прочь!..

Их крик, как удары по лицу, как свист хлыста, в них несмываемое оскорбление… Слышно, как в Кронштадте барабаны бьют тревогу.

Шлюпка, причаленная у бонов, возвращается к яхте. На той берут парус к ветру и выбирают якорь. На галере табанят вёслами, отходя от бонов. Кажется, что пристань уплывает от галеры. Жёсткий, дерзновенный, грубый крик преследует Императора:

– Галеры прочь!..

Император приказывает взять курс на Ораниенбаум и сам кричит на яхту, где за старшего был обер-егермейстер Нарышкин, чтобы и яхта следовала за галерой, но там или не слышали, или не хотели слышать. Яхта легла на бейдевинд и пошла прямо в Петергоф… К Императрице.

Государь спустился в каюту. Там, как-то нелепо при дневном свете, тускло и коптя, горит масляный корабельный фонарь. Воронцова лежит на полу на ковре и плачет навзрыд. Графиня Брюс подошла к Государю, взяла его под руку и довела до дивана. Император опустился на него и закрыл глаза.

Ему всё было – всё равно. Всё пропало, и страшная последняя усталость охватила его. Голова не работала, и он тупо ждал, что будет дальше.