Империй

Задержавшись на Коровьем рынке, я наблюдал за тем, как люди покупают цветы, фрукты, мясо, и размышлял: а каково это – жить вне политики? Обычной, простой жизнью, которую поэт назвал vita umbratilis?[27] Именно такое существование я собирался вести после того, как Цицерон выполнит свое обещание и подарит мне свободу и ферму, – есть фрукты, которые сам вырастил, пить молоко коз, которых сам подоил. Я буду запирать на ночь ворота и никогда больше не пойду ни на какие выборы. На мой взгляд, это – самый правильный образ жизни, который только можно избрать.

Когда я наконец дошел до форума, в сенакуле уже собралось около двухсот сенаторов, на которых глазело вдвое больше зевак, в том числе и сельских жителей. Наряженные в деревенскую одежду, они пришли в Рим, чтобы принять участие в выборах. Фигул восседал в консульском кресле у входа в здание Сената, а рядом с ним, дожидаясь кворума, стояли авгуры. Каждый раз, когда на форуме появлялся очередной кандидат в сопровождении толпы своих приверженцев, на площади возникало волнение и поднимался шум. Я видел, как прибыл Катилина со своей свитой – странным смешением молодых аристократов и уличного сброда, по сравнению с которым выглядели респектабельно даже погрязшие в долгах, прожженные игроки вроде Сабидия и Пантеры, сопровождавшие Гибриду.

Сенаторы потянулись в зал заседаний, и я уже стал волноваться, размышляя, что могло задержать Цицерона, когда со стороны Аргилета послышались звуки барабанов и труб. В следующий момент из-за угла на площадь вышли две колонны молодых людей, несущих в поднятых руках свежесрезанные ветки. Вокруг них с восторженным визгом прыгали ребятишки. Затем появилась внушительная группа римских всадников во главе с Аттиком, а за ними – Квинт в сопровождении примерно десятка таких же, как он, сенаторов-заднескамеечников. Девушки разбрасывали на их пути розовые лепестки. Такому пышному представлению остальные соперники Цицерона могли только позавидовать, и собравшаяся на форуме публика по достоинству вознаградила его бурными аплодисментами. Посередине этой бурлящей людской массы, словно в центре смерча, торжественно шествовал сам кандидат в ослепительной toga candida, которая уже дважды сопровождала его в успешных выборах.

Мне редко доводилось видеть Цицерона с расстояния, поскольку обычно я находился позади него, и теперь я впервые по достоинству оценил его актерское дарование. Сейчас и его одежда, и манера поведения – ровная походка, одухотворенное выражение лица – олицетворяло все, что хотел видеть в кандидате избиратель: честность, неподкупность, чистоту помыслов. Мне хватило одного взгляда на хозяина, чтобы понять: он приготовился произнести какую-то важнейшую, с его точки зрения, речь. Присоединившись к хвосту процессии, я слышал приветственные крики сторонников Цицерона, прозвучавшие, когда он вошел в зал, и раздавшееся в ответ улюлюканье его противников.

Нам не позволяли приблизиться ко входу в курию до тех пор, пока в нее не вошли все сенаторы, после чего я занял свой обычный наблюдательный пост у двери и тут же почувствовал, что сзади ко мне кто-то протискивается. Это был Аттик, побледневший от нервного напряжения.

– Как только ему хватило мужества решиться на это? – проговорил он, но, прежде чем я успел ответить, Фигул поднялся со своего места, чтобы сообщить о провале его законопроекта в трибунате. Некоторое время он что-то бубнил, а затем потребовал у Муция, чтобы тот объяснил свое поведение: как он осмелился наложить вето на законопроект, одобренный Сенатом?

В зале царила напряженная, предгрозовая атмосфера. Я видел Катилину и Гибриду, сидевших среди аристократов, Катулла на консульской скамье перед ними и Красса, устроившегося неподалеку. Цезарь расположился в той же части зала, на скамье, предназначенной для бывших эдилов.

Муций поднялся и с надменным видом заявил, что священный долг требовал от него действовать в интересах народа, а lex Figula не имеет ничего общего с защитой этих интересов, угрожает безопасности и оскорбляет достоинство народа.

– Чушь! – послышался крик с противоположной стороны зала, и я сразу узнал голос Цицерона. – Тебя купили!

Аттик схватил меня за руку.

– Начинается! – прошептал он.

– Моя совесть… – попытался заговорить Муций, но был прерван новым выкриком Цицерона:

– О какой совести ты говоришь, лжец! Ты продался, как шлюха!

Зал приглушенно загудел: несколько сотен мужчин начали одновременно переговариваться друг с другом, а Цицерон поднялся со своего места и распростер руки, требуя слова. В тот же момент я услышал позади себя голос человека, требующего, чтобы его пропустили в зал. Это был опоздавший Гортензий. Войдя внутрь, он торопливо прошел по проходу, отвесил поклон консулу, сел рядом с Катуллом и принялся что-то шептать ему на ухо. Сторонники Цицерона из числа педариев вопили, требуя предоставить ему слово, и, учитывая, что он был претором и, следовательно, имел более высокий ранг, нежели Муций, это требование было удовлетворено.