Империя хирургов

Я обеспокоено поинтересовался, что происходит. Мария рассказала, что вот уже восемь дней как на правом указательном пальце моего друга образовался абсцесс, который начал распространятся на кисть. Жена Реклю пожаловалась: «Он скрывает от меня причины. Но меня навестил профессор Верней. Он рассказал, что несколько недель назад мой муж поранился о костный осколок при удалении участка ребра у больного туберкулезом. В рану попала инфекция. Верней полагает, что дальнейшее распространение инфекции неминуемо, что ставит под угрозу жизнь Поля, если палец не ампутировать. Профессор убедил меня, что следует уговорить моего мужа пожертвовать пальцем, но ведь он так важен в его профессии». Она взглянула на меня. «Я изо дня в день пытаюсь переубедить его… Но это безнадежно. Поскольку он не хотел обременять никого последствиями заведомо недостаточной операции, вчера он сам вколол себе кокаиновое обезболивающее, следуя методике, над которой работает, вскрыл и вычистил абсцесс. Таким образом он надеется сохранить палец. Если в ближайшее время абсцесс возникнет снова, то можно считать палец потерянным. Он отважно хранит спокойствие. Он не прислушивается к нам, а только к своим братьям. Вот и сейчас он снова уехал в клинику…»

Если Верней, осторожный во всем и придерживающийся почти что консервативной стратегии хирург, настаивает на ампутации пальца, то над жизнью Реклю действительно нависла серьезнейшая угроза. Инфекция могла распространяться так быстро, что вскоре его не спасла бы и ампутация всего предплечья. Я не стал долго мешкать, а отправился в больницу, чтобы самому переговорить с моим другом.

Стрелки показывали почти семь, когда я вошел в старое здание больницы Питье. Все, казалось, замерло. Эхом отдавался звук моих шагов. На лестнице я встретил медсестру и осведомился, где может находиться Реклю. Она ответила, что он в своем кабинете.

Я поднялся и постучал. Все было тихо. Потом мне послышался шум – будто бы кто-то опустил некий предмет на стеклянное блюдо. Я постучал настойчивее. Наконец, за дверью послышались тихие шаги. Сразу за этим в замочной скважине повернулся ключ, и в дверной щели возникло лицо незнакомого молодого человека, ассистента или студента, поинтересовавшегося, зачем я пришел. Я назвал мое имя, и тут же послышался голос Реклю, который был столь же деликатен, сколь и его внешность. Юноша сразу же открыл дверь, и я увидел маленькую, прозрачную фигуру Реклю, облаченного в китель, который был ему заметно велик. Он сидел за своим письменным столом под светом лампы. Его правая рука была перевязана, левая же покоилась среди бумаг, которые он уже пролистал. Он, очевидно, диктовал что-то молодому человеку, поскольку его перо лежало на записной книжке.

«Подойдите ближе, друг мой», – проговорил он. Затем с тонкой, печальной иронией, которая никогда его не покидала, он добавил: «Вы застали меня за инвентарной описью. Я пришел ко мнению, что мои труды во имя спасения кокаиновой анестезии есть приятнейшее научное усилие моей жизни». Он задумался, а затем продолжил: «Возможно, все уже состоялось. Поэтому теперь я фиксирую результаты».

Мне было ясно, что он каждую минуту думает о смерти, что ему не хотелось бы угаснуть, не придав окончательной формы проделанной работе, посвященной местной анестезии. Он подал своему молодому секретарю знак, чтобы тот оставил нас наедине.

«Для исследователя не может существовать лучшего опыта, – сказал он, – чем опыт, поставленный на себе самом. Я воспользовался полупроцентным раствором, который не может дать никаких опасных побочных явлений. И этой концентрации было достаточно, чтобы полностью устранить чувствительность. Теперь я сам знаю это. Я не почувствовал ровным счетом ничего. Я не ощутил боли, даже задев кость. Если у меня и были сомнения относительно действенности слабых растворов, теперь они полностью развеяны».

Я попытался объяснить ему, что только покой сможет помешать дальнейшему распространению инфекции. Но мои возражения были тщетны. Он настаивал, что его «инвентарная опись» превосходит по важности все остальное.