Империя предрассудков (СИ)

— Анна, у нас с вами изначально не было и не могло быть так же. Я знаю вас с десяток лет, знаю вашу мать и вашу семью. Мы с вами дворяне одного положения, и мы действительно можем понять друг друга. Тот, кто вырос во дворце и не видел другой жизни, так или иначе будет отличаться.

— О чем вы? — я присела на мягкую обивку стула и уставилась на Жуковскую, лишь сейчас заметив, каким поникшим и тяжёлым был у нее взгляд. По крайней мере, она точно понимала меня, и возможно даже больше, чем мне хотелось бы.

— Согласитесь, довольно сложно любить того, кто отнял у тебя семью?

— Что? — не поняла я. — Господин Жуковский ведь здесь, ваших дочерей я видела у входа, а ваши сыновья, насколько мне известно, сейчас несут службу.

Никогда прежде не видела женщину такой бледной, словно вся кровь в ее жилах вмиг остановилась, а сердце намеренно отказалось биться.

— У меня больше нет сыновей, — произнесла она мертвым голосом.

Теперь пришел мой черед молчать, виновато опуская глаза, оттого что затронула эту тему.

Немного погодя, когда женщина совсем пришла в себя, я все же решилась спросить:

— Что произошло?

Кажется, она ждала этого вопроса и готова была поведать мне все с самого начала и без прикрас.

— Мы никогда не были против Его Величества, и я, и мой муж относились к нему и его семье с почтением. Но, несмотря на уважение к человеку, мы всегда были против транжирства, кумовства и продажности, и главное, мы всегда были против позорного рабства наших крестьян.

Наши дети придерживались этих же идей. Но старший сын всегда хотел служить, и когда он выбрал Императорскую военную академию, никто не был против. Довольно быстро Иван понял, что слишком мягок для этого дела. Однако было уже поздно. Он был в ужасе, когда впервые увидел, как провинившихся солдат проводят через строй, забивая насмерть палками, не раз он сам плакал, когда экзекуции подвергали тех, кто защищал своих товарищей или просто попадался под горячую руку офицерам. А сколько он видел отрубленных пальцев, вероятно больше, чем солдат во всей французской армии. Конечно, он хотел положить этому конец, потому что не выносил произвола и жестокости.

— Что было потом? — я вслушивались в каждое слово наставницы, ощущая, как неприятный холодок щекочет спину.

— Их командир батальона, человек, мягко говоря, не самый порядочный, решил, что ему дозволено использовать солдат по своей воле. Сын писал, что некоторых из них он увозил с собой прямо из казарм, некоторые возвращались покалеченные из-за изнуряющих работ, а некоторые не возвращались вовсе. Такое обращение, конечно, мало кому нравилось, особенно учитывая, что корыстное использование труда солдат каралось по закону. Но начальству не было дела до этого произвола. Постепенно назревало недовольство.

Женщина тяжело вздохнула:

— Вскоре и до Ивана дошли слухи о готовящемся заговоре против их командира. Он долен был немедленно доложить об этом, но не стал, позволяя всему свершиться. Но в последний момент у них всё пошло не так, и командир уцелел. Почти всех окрестили преступниками и отправили за решетку, в том числе и моего сына. Потом его обвинили в подстрекательстве к мятежу, неуставных взаимоотношениях, и наверх полагалось наказание за непристойные разговоры против Императорского Величества.

Его лишили дворянства и разжаловали в солдаты. Ожидание приговора было невыносимым, и узнать, что его сослали на каторгу, для нас было бы самой лучшей новостью. Но военный судья, если его можно так назвать, распорядился иначе. Было решено наказать его прогнанием сквозь строй. Три раза по тысяче ударов. Боже, я молилась, чтобы мой сын не дожил до второй тысячи, — ее голос дрожал, но она держалась, — но ему не давали умереть. Врач, который шел рядом, подсовывал ему нашатырный спирт, и я даже не представляю, как он мог смотреть на то, что происходило перед его глазами. Иван умер лишь спустя полчаса после того как все закончилось. Но и это был не конец.

Я смотрела на Жуковскую глазами полными слез, страха и ужаса. Я не хотела, чтобы она продолжала, потому что чувствовала, словно меня сейчас изо всех сил бьют этой же палкой.

— Его брат был вместе с ним. И когда ему всучили шпицрутен, он отказался бить. Один из офицеров пригрозил хлыстом и ему.

Женщина резко прервала рассказ, механически хлебнула остывший кофе, а затем посмотрела на меня таким взглядом, что я оцепенела от прожигающего душу леденящего чувства тоски. А потом она улыбнулась, и от этой гримасы мне стало ещё страшнее.

— Георгий не смог сдержаться — сломал офицеру нос, — она покрутила в руках серебряную ложечку и равнодушно бросила ее на стол. — Его отправили на вечную каторгу, перед этим постаравшись и вырезав ему ноздри.

— Но как? За что? — прошептала я, подавляя слезы. — Как вы смогли пережить это?