Империя. Роман об имперском Риме

– Если только он не такой же красавчик, как отрок, которого пользовал Педаний, – добавил третий. Это было уж чересчур. На похабника зашикали и наградили его злыми взглядами.

– Сенаторы! – воззвал Тит, пытаясь вернуть внимание публики. – Я задался вопросом: почему нынешнее разбирательство вызвало такой беспрецедентный отклик со стороны множества простых граждан? Мне кажется, я понимаю некоторые причины. Во-первых, подобного преступления давно не случалось – как и перспективы столь массового истребления; по крайней мере, в Риме. Если схожие прецеденты и имели место, то где-нибудь в глубинке, на фермах или загородных виллах, и тамошних рабов никто не знал вне их поселений. Но здешние рабы-домочадцы не таковы. Они находятся в одном с нами городе: живут в нем, трудятся и свободно по нему ходят. Их знают не только прислужники из других домов, но и лавочники, ремесленники и прочие граждане, имеющие с ними дело. Среди них есть мальчики на побегушках и посыльные, портнихи и цирюльники, повара и уборщики; попадаются счетоводы и писцы, глубоко образованные и ценные рабы, заслуживающие известного уважения. Есть новорожденные, только вступившие в мир. Есть те, кто находится в расцвете сил и представляет немалую ценность. Есть беременные, готовые породить жизнь новую. Будущие жертвы – не безликая масса, а человеческие существа, знакомые соседям и родне, а потому не следует удивляться, что в городе поговаривают о чрезмерной суровости закона. При столь неприкрытом протесте, который очевиден даже в сенате, нельзя ли сделать исключение?

«Ну что же, – подумал Тит, – в конце концов, не так и трудно». Он был весьма доволен собой. В тайных фантазиях он представлял, что после заключительного пункта зал взорвется аплодисментами и даже противники восхитятся его отвагой. Вместо того он уловил отдельные выкрики «Слушайте! Слушайте!» и несколько бессвязных одобрительных возгласов, а конец речи и вовсе встретили тишиной, почти такой же глубокой, какой предварилось ее начало.

Встал Гай Кассий Лонгин.

– Цезарь и достопочтенные коллеги-сенаторы, – заговорил он. – Я часто слышал здесь требования переделать, выхолостить или даже полностью отвергнуть законы и обычаи наших предков. В каждом отдельном случае изменения предлагались лишь к худшему. И да: законы, составленные пращурами, неизменно перевешивали те новшества, что выдвигались им на смену. Но я часто держал рот на замке и соглашался с мнением большинства, не желая прослыть унылым буквоедом, который вечно ссылается на древние прецеденты. Если угодно, я придерживал пыл на случай, когда мой голос действительно понадобится для предотвращения чудовищной государственной ошибки. И вот время пришло!

Экс-консул умышленно убит в собственном доме одним из рабов. Ни один другой раб не озаботился предотвратить преступление, хотя закон недвусмысленно вменяет это в обязанность челяди. Вы вольны голосовать за помилование. Но если городскому префекту небезопасно находиться в собственном доме, кто из нас может спать спокойно? У кого наберется достаточно прислужников для защиты, коль скоро Педания не спасли четыреста? Кто способен положиться на помощь раба, если тот бездействует даже под страхом смерти?

Я молча выслушал отчет о «фактах», которые вменяют в вину Педанию разнообразные непристойные действия. Покойнику не выступить в свою защиту, и вот я спрашиваю вас: кем и как установлены пресловутые «факты»? О них, конечно же, стало известно от двух рабов, присутствовавших при злодеянии, – самого убийцы и его молодого любовника. Не приходится сомневаться, что их показания получены, как предписывает закон, под пыткой, но я считаю возможным отвергнуть их россказни как совершенный вымысел, призванный очернить имя жертвы и вызвать сострадание к себе. Иначе далее мы услышим, будто убийство оправданно и Педаний получил по заслугам! Сенаторы, вам пустили пыль в глаза, и не опытный адвокат, а рабы. Стыдитесь!

Мы слышали и другой аргумент: мол, остальные рабы не могли знать о грозящей хозяину опасности. Я ни капли в такое не верю. Неужели вы всерьез думаете, что раб задумал убить господина и не обмолвился ни единым злым словом с кем-нибудь из домочадцев? Даже если одержимый ревностью любовник умолчал о своем намерении, как ему удалось незаметно, не возбудив подозрений, взять нож? Как он проник в хозяйскую спальню, причем с лампой, обойдя сторожа и никого не встретив?