Империя серебра

Говоря это, управляющий часто и мелко кивал. Выглядел он жалко. При любом раскладе он был, можно сказать, обречен. С уходом монгольского войска сюда неизбежно нагрянут солдаты императора и спросят, почему это он заключил торговую сделку с врагом своего властелина. Так что удары палками по пяткам обеспечены. Управляющему ничего сейчас так не хотелось, как, уединившись в тиши садов, дописать свой последний стих и отворить себе вены.

Заметив в глазах спутника некоторую остекленелость, Угэдэй решил, что ему заложило слух от ужаса. Тогда он взмахом руки подозвал одного из своих стражников: тот, подойдя, взял управляющего за горло и потряс. Остекленелость сошла.

– Достаточно, отпусти его, – сказал Угэдэй. – Теперь ты меня слышишь? Хозяева твои и император – не твоего ума дело. Севером повелеваю я, так что рано или поздно они все равно поведут со мной торговлю.

В груди опять покалывало, поэтому в руке хан держал чашу с вином, в которую ему то и дело подливали. С наперстянкой боль вроде как притуплялась, но начинало плыть в голове. Вот хан в очередной раз выставил чашу, куда второй стражник тотчас подплеснул из худеющего бурдюка вина. На ходу темная струя по нечаянности плесканула на рукав, и Угэдэй выругался.

– Значит, так, – взглянул он на управляющего. – Нынче к тебе придут от меня писцы. – Слова он выговаривал нарочито медленно и тщательно, поскольку язык уже чуть заплетался, хотя человечек этого все равно не замечал. – С ними обсудишь все подробности, как да что. Плачу серебром, и цену даю немалую. Ты меня понял? Нынче же. К полудню. Не завтра и не через неделю.

Управляющий торопливо кивнул. К полудню его уже все равно не будет в живых, так что какая разница, о чем думает договариваться этот странный человек с варварским выговором и манерами. От одного лишь запаха монголов у благовоспитанного сунца перехватывало дыхание. Тут дело не только в изгнившем шелке и бараньем жире, а вообще: этот густой нечистоплотный дух людей, никогда не омывающих кожу у себя на севере, где воздух холоден и сух. А здесь, на юге, они потеют и смердят. Неудивительно, что этому хану так нравятся здешние сады. С прудами и широким ручьем – это одно из самых прохладных мест в Сучжоу.

Что-то в поведении управляющего привлекло внимание Угэдэя, и он остановился на каменном мостике через речушку. На ее поверхности безмятежно плавали лилии, стеблями уходя глубоко в черную воду.

– С цзиньскими правителями и торговцами я веду дела вот уже много лет, – сказал Угэдэй. Чашу он выставил над водой и сейчас задумчиво созерцал ее отражение снизу. Оттуда на него смотрела его зеркальная душа, родственница души теневой, что сопровождает каждый его шаг на свету. Лицо внизу было несколько одутловатым, с мешками под глазами. Чашу он не убрал, а, напротив, протянул ее своему отражению легко и естественно, словно доброму знакомому. Боль в груди вроде как улеглась, и Угэдэй с ленцой потер это место в грудине. – Так ты меня понял? Они лгут и изворачиваются, плодят ворохи бумаг – и все затягивают, затягивают, а до дела у них так и не доходит. Вообще в умении затягивать они хорошо поднаторели. Я же поднаторел в том, как добиваться того, что мне надо. Пояснить тебе, что произойдет, если вы сегодня не придете к договоренности?

– Я понимаю, господин, – отозвался управляющий.

И опять в этих глазах мелькнуло что-то, заставившее Угэдэя не то растеряться, не то насторожиться. Каким-то образом человечек из испуганного воробушка преобразился в его противоположность: смельчака, внутренне переступившего черту страха. Глаза его потемнели, словно ему теперь было все нипочем. Угэдэй на своем веку встречал и такое, а потому стал медленно заносить ладонь, чтобы оплеухой привести спесивца в чувство. В последнее мгновение управляющий все-таки съежился, а Угэдэй расхохотался, снова расплескав вино, капли которого, багрянцем напоминающие кровь, упали в воду.

– От меня не деться даже в смерти. – Язык теперь заплетался, и он это чувствовал, но на сердце было хорошо: боль только так, чуть надавливала. – Если ты вздумаешь до заключения сделки лишить себя жизни, я этот твой городишко спалю. Сначала размолочу по кирпичику, а затем предам огню. То, что не сырое, сгорит – слышишь меня, ты, хозяйчик? Что не сырое, сгорит. Говорю тебе.

Искра сопротивления в глазах человечка угасла, сменившись тоскливой обреченностью. Угэдэй одобрительно кивнул: так-то. Тяжело править народом, в ответ на угнетение спокойно выбирающим смерть. Воистину, одна из многих его черт, достойных восхищения, но сколько же можно такое терпеть? Прошлый опыт научил хана тому, чтобы решение о предстоящей смерти натыкалось у этого народа на такую стену горя – не себе, так своим соплеменникам, – что принуждало оставаться в живых и, кляня себя, продолжать безропотно служить ему, монгольскому хану.

– А теперь поторапливайся, хозяйчик. Беги к себе и делай все приготовления. Ну а я поблаженствую здесь еще немного.