Империя солнца

Он стоял в очереди возле кухни, и повсюду вокруг люди бросали раздаточные тачки, кричали и указывали в сторону ворот. Над лагерем плыл звук сирены, отбой воздушной тревоги, крик раненой птицы, которая пытается укрыться от американских бомбежек. Положив друг другу руки на плечи, заключенные наблюдали за тем, как из караулки уходят японцы. У каждого из тридцати солдат в руках была винтовка с примкнутым штыком, а на спине — холщовый вещмешок с личными вещами и снаряжением. Помимо циновок и доспехов для кэндо виднелась пара бейсбольных бит, висели привязанные за шнурки кеды, а один из солдат и вовсе нес портативный граммофон: все, что было обменено у заключенных на сигареты, пищу и новости о попавших в другие лагеря родственниках и знакомых.

— Похоже, твои дружки собрались восвояси, Джим. — Мистер Макстед вслепую пошарил чумазыми пальцами во впадинах между ребер, выискивая отшелушившиеся кусочки кожи. Каждый такой кусочек он придирчиво разглядывал на свет, словно боялся оставить лагерной почве излишне значимую часть себя. — Я постерегу твое место в очереди, если тебе охота помахать на прощание рядовому Кимуре.

— Он знает мой адрес, мистер Макстед. А прощаться я не люблю. К тому же они могут вернуться сегодня же, к вечеру, когда поймут, что идти им все равно некуда.

Джиму не хотелось рисковать местом в голове очереди, которое они заняли с самого раннего утра, и он забрался на тележку. Через головы стоящих впереди людей он увидел, как японцы гуськом выходят за ворота лагеря. Потом они выстроились у обочины дороги, спиной к обгорелому остову японского самолета, лежавшему на рисовой делянке ярдах в ста от них. Этот двухмоторный самолет был сбит два дня назад при взлете с аэродрома Лунхуа, будучи в буквальном смысле слова разрезан надвое пулеметными очередями вынырнувших невесть откуда, из туманного марева над полями, американских «Молний».[51]

Балансируя на железной тачке, Джим заметил, как рядовой Кимура опасливо вглядывается в восточный край неба, откуда, подобно сверкающим кускам солнца, появлялись страшные американские самолеты. Даже на теплом августовском солнышке лицо у Кимуры было похоже — фактурой и цветом — на остывший воск. Он поплевал на пальцы и вытер слюной щеки, явно нервничая оттого, что приходится покидать спокойный замкнутый мирок лагеря Лунхуа. Прямо перед ним в бурьяне сидела кучка китайских крестьян. Они, не отрываясь, глядели на ворота, куда их так долго не пускали, а теперь эти ворота стояли открытыми настежь и безо всякой охраны. Джим был уверен, что эти умирающие от голода китайцы, которые уже успели с головой уйти в царство смерти, попросту не понимают, что означают открытые ворота.

Джим посмотрел на ничейную территорию меж двух столбов. Ему тоже трудновато было привыкнуть к мысли, что и он вскоре сможет свободно входить и выходить из лагеря. Со смотровой вышки спускался по лесенке часовой, повесив на плечо ручной пулемет. Из караулки вышел сержант Нагата и присоединился к своим солдатам по ту сторону ограды. В суматохе, царившей всю прошлую неделю, комендант куда-то исчез, и сержант теперь был самым старшим японским официальным лицом в лагере.

— Мистер Макстед, сержант Нагата уходит — война действительно кончилась!

— Снова кончилась, Джим? Не думаю, что мы надолго ее переживем…

За последнюю неделю новости об окончании войны будоражили лагерь едва ли не по десять раз на дню — и восторженное состояние Джима с каждым днем все явственнее раздражало мистера Макстеда. Бегая с поручениями по лагерным дорожкам, Джим кричал на встречных прохожих, махал руками заключенным, которые сидели на крылечках бараков, скакал среди могил на кладбище, когда над головой носились американские самолеты, в тщетной попытке хоть как-то заглушить тревожное ожидание встречи с миром, притаившимся за оградой лагеря. Доктор Рэнсом за прошлую неделю дважды его ударил.

Но теперь, когда война и в самом деле кончилась, он вдруг почувствовал, что совершенно спокоен. Скоро он увидит отца и маму, вернется в знакомый дом на Амхерст-авеню, в забытое царство слуг, «Паккардов» и полированного паркета. В то же время Джиму казалось, что заключенные обязаны как-то отпраздновать это событие: швырять в воздух деревянные башмаки, захватить оставленную японцами в караулке сирену и завести ее на полную катушку, чтобы слышали в своих самолетах американские летчики. Но практически все вели себя так же, как мистер Макстед, стояли и молча смотрели, как уходят японцы. Вид у них был настороженный и мрачный; мужчины практически голые, в одних только драных шортах, женщины в выцветших платьях и залатанных хлопчатобумажных юбках; их воспаленные от малярийного жара глаза оказались не в силах выдержать пристальный взгляд свободы. Сквозь раскрытые ворота в лагерь, казалось, тек какой-то новый свет, и люди выглядели в нем еще более загорелыми и худыми, чем были в действительности, и в первый раз вид у них был такой, словно они все вместе совершили какое-то преступление.