Империя свободы: История ранней республики, 1789–1815

Мы сами по себе особенные, и наши учебники должны соответствовать природе правительства и гению народа. В лучших иностранных книгах мы можем столкнуться с критикой и сравнениями, не очень лестными для американского народа. В американских изданиях этих книг оскорбительные и нелиберальные части удаляются или объясняются, и работа адаптируется к потребностям и вкусам американского читателя. Но если лишить их защиты, наши каналы обучения будут иностранными; наша молодёжь будет проникаться чувствами, формировать привязанности и приобретать привычки мышления, неблагоприятные для нашего процветания, недружественные нашему правительству и опасные для наших свобод.

Хотя Джефферсон был потрясён подобным приходским и непросвещённым мышлением — этим отречением от всего, что было заложено космополитическим Просвещением, — его собственная реакция на мир XIX века, который он видел зарождающимся, была не намного иной. Он сам мысленно отстранился от Европы. Природа поместила Америку в «изолированное состояние», — сказал он Александру фон Гумбольдту в 1813 году. У неё «есть отдельное полушарие. У неё должна быть своя отдельная система интересов, которая не должна быть подчинена интересам Европы». Он ненавидел новый демократический мир, в который превратилась Америка, — мир спекуляций, банков, бумажных денег и евангелического христианства; он гневался на этот мир, полный «псевдограждан… заражённых манией бродяжничества и азартных игр», и действительно отвернулся от него, все больше и больше удаляясь в святилище своего дома на вершине горы, Монтичелло. Как он сказал в 1813 году, он пришёл к убеждению, что перед лицом этой одержимости Севера деньгами и торговлей принципы свободного правительства, которые он так долго отстаивал, теперь должны отступить «в сельскохозяйственные штаты на юге и западе, как их последнее убежище и оплот». Всё, что он мог сделать, чтобы противостоять угрозе, исходящей от «благочестивых молодых монахов из Гарварда и Йеля», — это укрыться в Вирджинии и построить университет, который увековечил бы истинные республиканские принципы. «Именно в нашей семинарии, — сказал он Мэдисону, — будет поддерживаться жизнь этого весталкиного пламени».

Хотя мир начала XIX века выходил из-под контроля Джефферсона и даже из-под его понимания, никто не сделал большего, чтобы привести его к этому. Именно приверженность Джефферсона свободе и равенству оправдывала и узаконивала многочисленные стремления к счастью, которые принесли беспрецедентное процветание стольким средним белым американцам. Его последователи-республиканцы на Севере создали этот новый мир, и они приветствовали и процветали в нём. Они прославляли Джефферсона и равноправие, с благоговением и удивлением оглядывались на всех основателей и видели в них героических лидеров, подобных которым, как они знали, в Америке больше не встретишь. Но они также знали, что теперь живут в другом мире, бурлящем демократическом мире, который требует новых мыслей и нового поведения.

Американцы начали свой эксперимент по созданию национального республиканства, стремясь к классической и космополитической судьбе в западном трансатлантическом мире, частью которого они себя ощущали. Многие из них стремились перенять все лучшее из западной культуры, а некоторые даже хотели подражать европейским державам, построив аналогичное военно-финансовое государство. Но к 1815 году большинство американцев стали воспринимать свою судьбу в самой Америке, превратившись в беспрецедентную демократическую республику.