Империя тишины

– Смотрите на наших героев, единственных, кто пытается уберечь бедных жителей Беллоса от участи стать пищей для ужасных сьельсинов! Смотрите, как отважно они сражаются!

Над всей ареной разнесся гонг: глубокий, скорбный, удивительно чистый. Его звук еще долго стоял у меня в ушах, предвещая мое собственное будущее. Толпа взревела от восторга. Я отвернулся, перелистнул страницу блокнота и заточил сломанный карандаш скальпелем, который достал из сумки.

Первый плазменный заряд, пущенный в атакующих рабов, словно бы обжег меня самого. Им не оставалось ничего другого, кроме как сражаться. Стоявшие по периметру лорарии держали в руках светящиеся копья и готовы были опустить их в любой момент, вынуждая рабов либо продолжать бой, либо умереть на месте.

Я вздрогнул.

Криспин вскочил с места и принялся размахивать обнаженным мечом. Острый как бритва керамический клинок засверкал над головами сидевших под нашей ложей простолюдинов. Брат что-то бессвязно кричал вместе с толпой, разгоряченной насилием. Я подумал, что сэр Феликс дал бы Криспину затрещину, чтобы тот не доставал без необходимости меч из ножен. Сам я не взял с собой никакого оружия, кроме длинного ножа, сказав Робану, что в его присутствии не нуждаюсь в другой защите. Это польстило рыцарю, но сейчас я чувствовал себя маленьким и беззащитным рядом с вооруженным и облаченным в броню братом.

Один из «Дьяволов Мейдуа» наступил на лицо упавшего раба и сломал ему нос. Алая кровь побежала по щекам и подбородку, смывая белую краску. Гладиатор еще раз топнул, толпа охнула, а затем взревела. Сапог поднялся и опять опустился на лицо раба. Тот даже не дернулся. Он уже умер – не мог не умереть. Это было представление: пустое и бессмысленное. Оно предназначено не для меня, а для таких, как мой брат, как вопящие сервы и плебеи на трибунах с их кебабами и сахарной ватой, подслащенными напитками и дешевым пивом.

– Молодой мастер Криспин, – прозвучал из глубины ложи хриплый, грубый голос.

Я оглянулся и с удивлением понял, что это сказала женщина: коренастая, с колючими карими глазами. Ее спутанные рыжеватые волосы были подстрижены над ушами. Некрасивое обветренное лицо искривилось в жутковатой улыбке. Я ухватил Криспина за его нелепый короткий плащ.

Он обернулся, расплескав по полу голубой напиток, и ухмыльнулся уродливой женщине:

– Пора?

– Да, молодой мастер.

Едва не облив себя от возбуждения, Криспин поставил бокал на стол и почти вприпрыжку помчался к стоявшим в коридоре за открытой дверью лорариям. Рев толпы хлынул в ложу, куда более громкий и резкий без смягчающего эффекта защитного экрана.

– Вы идете, мастер Адриан? – шагнув вперед, спросил сэр Робан.

– Нет.

Я отвернулся и попытался стереть темное пятнышко с листа, но добился лишь того, что испачкал палец. Сосредоточился на своем блокноте, стараясь не думать о развернувшейся внизу кровавой бойне. По правде говоря, я с радостью пошел бы с Робаном, если бы ликтор направлялся в какое-нибудь другое место, а не в гладиаторское крыло возле выхода на арену.

– Значит, я должен остаться здесь?

– Нет, нет. Криспину вы нужны больше, чем мне в закрытой ложе.

– Хорошо, сир.

Я сидел в одиночестве и думал об отце, пока внизу семеро мужчин, переодетых имперскими легионерами, расправлялись с тремя десятками рабов-заключенных, орудуя плазмометами и энергетическими копьями. Зловоние горелой плоти и опаленной ткани поднималось над полем бойни, смешиваясь с запахами кебаба и попкорна, витающими над трибунами. Это была чудовищная, жуткая смесь. Я перелистывал страницы блокнота: портреты людей и пейзажи, окружающие замок.

Рисовать я любил с детства. А став старше, понял, что в этом занятии кроется что-то особенное. Фотография может запечатлеть внешний вид, представить цвет и подробности с максимальным разрешением, на которое не способен ни глаз, ни разум человека. Запись генома или инъекция памяти РНК[7] может воспроизвести организм с абсолютной точностью. Но так же, как вдумчивое чтение дает человеку возможность воспринять и обобщить истинный смысл написанного, рисование позволяет художнику запечатлеть дух увиденного.

Художник видит натуру не такой, какая она есть или может быть, а такой, какой она должна быть. Каким должен стать наш мир. Вот почему портрет – по человеческим понятиям – всегда побеждает фотографию. Мы поэтому обращаемся к религии, даже если наука возражает, поэтому любой схоласт может превзойти машину. Фотография фиксирует мир как таковой, фиксирует факт. Факты привязывают меня к моей старости. Меня же интересует истина, а истина заключена в карандаше… или в чернилах, которыми я пишу эти записки. Но не в цифровом коде или лазерном луче. Истина кроется не в механическом повторении, а в мелких и тонких погрешностях, в несовершенстве, свойственном как искусству, так и человеку.

«Красота есть истина»[8], – сказал поэт.

Истина. Красота.

Он ошибался. Это не одно и то же.