Империя вампиров

– Мертводень, вот в чем дело. Даже спустя годы ни один угодник-среброносец в монастыре Сан-Мишон не мог объяснить, откуда он взялся. Настоятель Халид сказал, будто на востоке за морем упала большая звезда, и дым от пожаров поднялся так высоко и так густо, что вычернил солнце. Мастер Серорук сказал, что на небе прошла еще война, и Бог с ненавистью сбросил вниз мятежных ангелов, и земля от удара взметнулась и покровом повисла между адом и Его царствием. Но на самом деле никто не знал, почему пелена скрыла небо. Да и сейчас, поди, не знает.

Жители нашей деревни понимали только, что дни уподобились ночи, дети которой отныне вольно бродили по земле средь переставшего быть белым дня. И вот, стоя у распутья, где развеяли пепел моей сестры, держа за руку Селин и слушая, сука, вопли матери, я все осознал. Отчасти это понимали и остальные.

– Что? – спросил Жан-Франсуа.

– Это было начало конца.

– Утешься, шевалье, все имеет свой конец.

Габриэль поднял взгляд и посмотрел ему в блестящие кроваво-красные глаза.

– Oui, вампир. Все.

III. Цвет желания

– Что было дальше? – спросил Жан-Франсуа.

Габриэль глубоко вздохнул.

– После смерти сестры мама так и не оправилась.

Родители больше ни разу не целовались. Как будто призрак Амели убил все, что между ними еще было. Скорбь сменилась упреками, а упреки – ненавистью. Я как мог присматривал за Селин, но та росла хулиганкой: вечно искала неприятности на свою голову, а не найдя их, учиняла сама. Печаль оставила в маминой душе шрамы, опустошила ее и наполнила яростью. Папа искал утешения в бутылке, а его кулаки сделались как никогда тяжелы. Разбитые губы, сломанные пальцы…

Нет горя глубже того, которое постигло тебя самого. Ночей темнее тех, которые прошли в одиночестве. Но к любому грузу можно привыкнуть. Шрамы уплотняются, становясь твоим панцирем. Во мне что-то зрело, точно зернышко в холодной земле. Я-то думал, будто просто мужаю… Знал бы, сука, чем становлюсь на самом деле.

Однако я рос. Здорово вымахал, а работая в кузнице, сам закалился как сталь. Девки засматривались на меня, шептались у меня за спиной. Что-то во мне влекло их, но что? Я научился превращать их шепот в улыбки, а те – в нечто более милое. Больше не приходилось целоваться украдкой: поцелуи мне теперь дарили.

Когда пришла моя пятнадцатая зима, я стал встречаться с девушкой по имени Ильза, дочерью олдермена и племянницей самого отца Луи. Оказалось, когда надо, я становлюсь тем еще пронырой, могу влезть посреди ночи в дом к деревенскому голове: я взбирался на умирающий дуб под окном Ильзы и шепотом просил впустить меня. Неопытные, мы жадно целовали друг друга, предаваясь суетливым ласкам, от которых у юноши закипает кровь.

Мама не одобряла. Мы с ней нечасто ссорились, но – Боже Всемогущий! – когда речь заходила об Ильзе, от наших криков, сука, небеса дрожали. Раз за разом мама предостерегала, чтобы я держался от этой девки подальше. Однажды вечером мы сидели за столом: папа тихо топил горе в бутылке водки, Селин ковыряла ложкой картофельное рагу, а мы с мама ругались. Снова она предупреждала о голоде у меня внутри. Чтобы я стерегся его, как бы он не поглотил меня целиком.

Страхи родителей, будто я повторю их ошибки, осточертели. Потеряв терпение, я указал на папá и яростно выкрикнул: «Я – не он! Во мне от него нет ни капли!»

Тогда папа посмотрел на меня и – некогда такой красивый, а теперь опухший и размякший от пьянства, – промямлил:

– Ну еще бы, дьявол подери, мелкий ты ублюдок.

– Рафаэль! – вскричала мама. – Не говори так!

Тогда отец перевел взгляд на нее и скривился в горькой ехидной улыбке. На том бы все и кончилось, но лев внутри меня, рассвирепев, не захотел оставить его слова без ответа.

– И слава Богу, что ублюдок. Уж лучше вообще без отца, чем с таким никчемным, как ты.

– Это я-то никчемный? – вставая на ноги, прорычал папа. – Знал бы ты, чего я стою, сопляк. Пятнадцать лет я безропотно терпел и растил тебя, приблудного.

– Если я от греха, то грех этот – твой. То, что ты имел глупость обрюхатить девушку вне брака, еще не значит…

Договорить я не успел: папа ударил быстро, как и сотни раз до этого. Мама закричала, но в ту ночь кулак цели не достиг. Я перехватил его у самого лица. Папа был ниже ростом, но вот ручища у него была толстенная, что жена пекаря. Он бы прихлопнул меня, как муху, но я оттолкнул его. В голове застучало. И когда папа, уставившись на меня от удивления, треснулся башкой об очаг, мне застило глаза: он рассадил кожу на голове и рухнул, а на полу стало расползаться ярко-красное лоснящееся пятно.

Кровь.

Казалось бы, что такого? Я и прежде видел кровь: размазанную по сломанным пальцам и опухшему лицу. Просто раньше не замечал, какого она яркого цвета, не слышал пьянящего запаха: соль, железо и аромат цветов, – и все эти ощущения переплелись с гимном грохочущего сердца. В горле пересохло, язык стал как старая кожа, в животе от голода будто разверзлась пропасть. Я протянул к расползающемуся пятну дрожащую руку.

– Габи? – шепнула Селин.

– Габриэль! – закричала мама.