Империя Вечности

— Это мисс Каролина Лукас. Дочь коннозаводчика из Уэльса. Тридцати трех лет от роду. У этой восхитительной девушки вольный нрав, необычайная чуткость к людям и самый утонченный вкус. Скоро она опять наведается в Лондон, и я был бы счастлив пригласить ее на обед.

У Ринда возникло чувство, будто хозяин спрашивает у него разрешения.

— Сэр Гарднер… — Он растерялся, подыскивая нужные слова. — Сочту за честь, если вы нас познакомите.

Археолог отвернулся к растревоженному огню.

— Она для меня очень много значит. Вернувшись из Египта, я столько лет искал такую девушку.

— Конечно, сэр Гарднер. Очень рад за вас… То есть могу ли я чем-то помочь?

Однако собеседник вешал кочергу на крюк и явно пропустил его слова мимо ушей, думая лишь о том, чтобы вернуть себе самообладание.

— Ну ладно, — сказал он, опускаясь обратно в кресло. — О чем, бишь, мы говорили? На чем остановились?

— Э-э-э… Кажется, на изумрудах.

— Точно. Изумрудные копи. Клеопатра… — Сэр Гарднер не то жалобно, не то иронично улыбнулся. — Как же мы ухитрились отвлечься от подобной темы?

В ответ Наполеон заворчал на коврике.

Между тем беседа быстро поменяла русло, и нельзя сказать, чтобы Ринда это слишком опечалило. Неожиданное откровение заставило его прозреть: оказывается, далеко не за каждой крепостной стеной скрываются тайны мирового значения, и в мире, пожалуй, найдется не много кладов, которые охранялись бы так же ревностно, как личные переживания британского джентльмена. Оставалось гадать: что, если и прочие странности, умолчания и туманные высказывания сэра Гарднера объясняются столь же невинными причинами? Вдруг и запретные дневники содержат всего лишь личные записи, а то и любовные письма? Разве этого не достаточно, чтобы беречь их пуще глаза?

Если до сих пор молодой шотландец поочередно сдавал позиции: проникся величием Египта, поддался чарам рассказов Вивана Денона, подпал под очарование легенды о чертоге и даже начал задумываться, не на самом ли деле жрецы древней цивилизации обладали сверхъестественной силой обожествлять людей, — то теперь усомнился.

А если в конце концов история сведется к банальным сердечным секретам?

Но нет, опомнился он, такое просто невозможно. Это было бы еще фантастичнее всех прежних предположений. Уж лучше поверить словам У. Р. Гамильтона. Как же иначе? Ведь этот человек бился над разгадкой тайны много дольше, точнее, в два раза дольше, чем Ринд вообще жил на свете. Даже если оставить в стороне все прочие доказательства, косвенные и не очень, богатый опыт Гамильтона сам по себе представлял крепостную стену, о которую вот уже столько времени безнадежно разбивались валы юношеского сарказма, излучаемого знатоком национальных реликвий.

И тем не менее в душе молодого человека уже зрела догадка, связанная с именем Неопатры и неожиданным признанием сэра Гарднера. Во всей этой истории непременно должна быть замешана женщина.

Глава двенадцатая AQUILA RAPAX

Девятнадцатого января тысяча восемьсот тринадцатого года, вооружившись небольшим арсеналом из теорий заговоров и религиозных тайн, Наполеон встретился с Папой Пием Седьмым. Бонапарт пребывал в скверном расположении духа, что объяснялось недавним унизительным отступлением из Москвы. К этому времени понтифик вот уже более трех лет содержался под французским надзором.

— Ваше святейшество, вы, наверное, слышали о святом Малахии?

— Святой Малахия? — переспросил Пий, стоя посреди натопленных папских апартаментов и сжимая за спиной четки. — Вы имеете в виду архиепископа двенадцатого столетия из Армы? Разумеется, сын мой, а почему вы спрашиваете?

— Насколько мне известно, ему дано было узреть всех будущих Пап в особом видении свыше, которое он записал и представил Папе Иннокентию Второму.

Губы понтифика растянулись в улыбке.

— Похоже, сын мой, вы получили доступ к моим секретным архивам.

Наполеон ответил улыбкой на улыбку:

— Короткие записки святого Малахии до сих пор сохраняли с завидной аккуратностью. Поразительной аккуратностью. Правда, ваше святейшество, для вас он подобрал довольно странное определение: «Aquila Rapax», «хищный орел».

— Боюсь, это так, — кивнул Пий.

Наполеон притворился смущенным.

— Надо признаться, по-моему, эти слова не слишком подходят к случаю. Хищный орел? Алчный орел? Вот уж совсем не похоже на правду, верно? — Тут Бонапарт задумчиво изогнул бровь. — Разве что, разумеется… Разве что иметь в виду «орел добычелюбивый», а? Как вам кажется? Разве что это намек на пылкую страсть к произведениям искусства, которые вы готовы добывать любыми средствами?

Он сверкнул глазами, однако понтифик не изменил своей нестерпимо кроткой улыбке мученика — той самой, с которой не расставался с тех пор, как его, словно простого приходского кюре, вызвали на коронацию. Стоически обходительной, героически снисходительной улыбке в духе «меня ничем не проймешь». Девять лет назад ее одной хватило, чтобы всецело разоружить Наполеона.