Имперская графиня Гизела

На нейнфельдском кладбище, рядом с могилой слепой, похоронен был и горный мастер; тело утопленника нашли неподалеку от Нейпфельда, зацепившимся за ивовый кустарник. Ходил слух, что и студент утонул, ибо с несчастной ночи и он бесследно пропал. «К своему счастью», — говорили люди. В замке с великим негодованием рассказывалось, какие ужасные вещи наглый, дерзкий «дегамот» наговорил в лицо его превосходительству, и то, что это неслыханное преступление требовало достойного возмездия, само собой разумелось.

Год спустя после этих событий, когда первые весенние цветы распустились на могиле горного мастера, в придворной капелле в А, совершалось бракосочетание.

На хорах теснилась знать и высшие сановники, присутствовали также и члены княжеского дома.

Невеста, как мраморное изваяние, стояла неподвижно, лишь в глазах сверкал огонь торжества — ее ожидал блеск и высокое положение в свете, все то, чего она так жаждала.

Увешанным орденами женихом был барон Флери, министр, а рядом с ним придворная дама Ютта фон Цвейфлинген, «дочь барона Ганса фон Цвейфлинген и Адельгунды, урожденной баронессы фон Ольден».

— Безупречный союз, ваша светлость, — прошептала обергофмейстерина с улыбкой глубокого самодовольства, обращаясь к княгине с поздравлением и кланяясь чуть не до земли.

Глава 10

Одиннадцать лет прошло со смерти горного мастера.

Радостно забилось бы сердце умершего, с такой теплотой и верностью относившееся к нуждам своих земляков, при виде нейнфельдской долины.

Белый замок, конечно, не тронутый ни временем, не непогодой, высился среди зелени, как будто все эти одиннадцать лет сохранялся под стеклянным колпаком.

Высокая белая стена отделяла его от всего живущего вне его, — это был строго охраняемый, заповедный мирок, столь же консервативно и неподвижно прозябающий в данной ему форме, как и самые принципы аристократии.

Большой контраст с этим добровольно наложенным на себя безмолвием представляла деятельная жизнь по ту сторону стены. Ее глубокое, могучее дыхание далеко разносило свое серое знамя, — оно развевалось даже и над Белым замком, весело пронизывая воздух, которым дышали аристократические легкие, и над тихими горами распростерлась мощная рука промышленности.

Шесть лет тому назад завод был продан государством: он перешел в частные руки и с тех пор стал принимать такие размеры, о каких прежде никто не мог бы и вообразить. С баснословной быстротой выросло колоссальное здание в нейнфельдской долине. Там, где когда-то одна доменная труба одиноко высилась в воздухе, теперь дымилось четырнадцать фабричных труб; железное производство соединилось с бронзолитейным. В прежние времена завод поставлял лишь самые примитивные изделия, ныне же превосходные литейные вещи ходили по всему свету.

Громадная масса зданий, — где грохотал и толчейный молот, разбивающий руду, и отливали формы, ковали и пилили, бронзировали и наводили чернь, — занимала собой приблизительно все пространство между прежним заводом и селением Нейнфельд; да и само селение едва было узнаваемо. Огромное производство требовало много рук. Прежнего рабочего персонала не хватало — и вот сотни незанятых рук стекались из окрестных мест, и как бы по волшебному мановению исчезли все признаки бедности и нищеты, до той поры придававшие такой негостеприимный вид горной природе.

Можно было бы предположить, что новый владелец, созидая все это, имел в виду лишь одну цель, а именно благосостояние народа, ибо заработная плата была не только очень повышена, но впоследствии рабочие были сделаны участниками в прибыли. Но предприниматель был человек дичившийся и чуждавшийся всего, южноамериканец, нога которого, как рассказывали, никогда не ступала на европейскую почву. Он был и оставался незримым, как какое-нибудь божество; делами же управлял его уполномоченный, также американец. Таким образом само собой рушилось предположение о необычайной гуманности и все стали объяснять «заморской спекуляцией, которая была еще так чужда немецкому духу».

По поводу именно того, что народ обходился же без этих «заморских нововведений», что, хотя и исчезли нейнфельдские мазанки с заклеенными бумагой окнами и прохудившимися крышами, «но из этого не следует еще», говорилось всякий раз в печати, «чтобы мазанки эти вполне не удовлетворяли потребностям своих обитателей, ибо еще ни один из них не замерз в подобном жилище».

Однако, как бы там ни было, своевременно или несвоевременно совершилось преображение Нейнфельда, факт бы налицо и благотворно отзывался на жителях.