Имперская графиня Гизела

— Сию минуту я должен был выслушать от твоего доктора прекрасные вещи, — сказал он с ударением. — Ты противишься его предписаниям!

— Я здорова с тех пор, как выбрасываю его лекарства.

Министр поднял голову — глаза его широко раскрылись и сверкнули гневом.

— Как, ты осмеливаешься!

— Да, пап. Я — но это с моей стороны вынужденная оборона. Во всякое время года он позволял мне кататься только в закрытом экипаже; не допускал, чтобы на собственных ногах я прошлась когда по саду; питье свежей воды мне было запрещено, как какой-нибудь смертоносный яд… Но когда, полгода назад, захворала Лена, то он главным образом предписал ей свежую воду, воздух и движение — ну, и я, папа, стала жаждать свежей воды, воздуха и движения; но так как доктор на все мои просьбы отвечал мне сострадательной улыбкой, то я должна была помочь себе сама.

— Ваше превосходительство, понимаете вы теперь всю трудность моего настоящего положения? — проговорила госпожа фон Гербек.

Министр хорошо умел владеть собой.

— Ты также купила верховую лошадь? — продолжал он очень спокойно, не обращая внимания на замечание гувернантки.

Сигара, которую он рассматривал со всех сторон, казалось, занимала его в настоящую минуту более, чем ответ падчерицы.

— Да, папа, из моих карманных денег, — возразила молодая девушка. — Я не могу сказать, чтобы мне очень нравилась дамская езда, — но я хочу быть крепкой и сильной, а подобная прогулка на свежем утреннем воздухе укрепляет мускулы и нервы…

— Позволено ли будет спросить, почему графиня Штурм, во что бы то ни стало, стремится образовать из себя шерстобита? — продолжал допрашивать ее министр с насмешливой улыбкой.

Прекрасные карие глаза Гизелы метнули искры.

— Почему? — повторила она. — Потому, что здоровой быть — значит жить, потому что мне оскорбительно и унизительно вечно быть предметом всеобщего сострадания, потому что я — последняя из рода Штурм! Я не хочу, чтобы этот высокий род угас в жалком, немощном создании… Когда я вступлю в свет…

До сих пор баронесса, с насмешливой улыбкой следившая за разговором, в эту минуту покраснела и заметно встревожилась.

— Как! Ты хочешь поступить ко двору? — прервала она молодую девушку.

— Непременно, мама, — отвечала Гизела, не колеблясь. — Я должна это сделать, уже ради бабушки — она была тоже при дворе… Я как теперь ее вижу, когда, покрытая бриллиантами, вечером приходила она ко мне в комнату, чтобы проститься… Раз случилось мне увидеть, как тяжелая диадема оставила глубокую красную черту на ее лбу, — я питаю отвращение к этим холодным, тяжелым камням и мне неприятна мысль, что положение мое заставит меня со временем носить бабушкины бриллианты.

И она провела обеими руками по своей белой шее, точно сейчас почувствовала там холодное, как лед, сияющее бриллиантовое ожерелье.

Как ни владел собой министр, но при словах о бриллиантах бледные щеки его сделались еще бледнее. Он отбросил далеко от себя сигару и стал выбирать другую.

Прекрасное лицо супруги его просто окаменело в мрачном размышлении. Она машинально мешала ложечкой шоколад, глаза были устремлены в землю.

Как бы не расслышав ни единого звука из слов обеих женщин, министр после краткой паузы заговорил тем ласковым тоном, с которым он прежде постоянно обращался к болезненному ребенку;

— Вижу, что приходится нам расстаться с нашим добрым, старым доктором, он уже потерял всякое влияние на свою маленькую, упрямую пациентку, и для того, чтобы принудить тебя к чему-либо, Гизела, не знаю, что и придумать… Не пригласить ли доктора Арндта из А. — ибо, дитя мое, поступая с собой так, как ты теперь поступаешь, ты еще долго не сможешь восстановить свое здоровье, напротив, доктор предсказывает усиление твоих припадков, если…

Он остановился и, нахмурив лоб, посмотрел по направлению к лесу.

— Пойдите, посмотрите, кажется, сюда кто-то идет, — сказал он лакею, подозвав его.

— Ваше превосходительство, там пролегает тропинка в Грейнсфельд, — осмелился заметить слуга.

— Очень мудрое замечание, любезный Браун, — это мне хорошо известно, но я бы не желал, чтобы тут шлялись в то время, когда я здесь. Много других дорог ведет в Грейнсфельд, — прибавил министр резко.

Глава 14

Между тем сквозь чащу леса мелькала чья-то одежда. Смертным, осмелившимся своим появлением прервать речь его превосходительства, оказался ребенок — дочь нейнфельдского пастора.

Увидев приближающуюся девочку, Гизела почувствовала на одно мгновение, как в душе ее шевельнулась боязнь быть осужденной окружающими ее особами за свои сношения с низшими, — малодушное, жалкое ощущение, унижающее человека, а с тех пор, как общество, в силу права сильного и безответственности слабого, насильно разделило и расщепило себя, сделавшееся еще и виновником тех несчастных слез, которые люди заставляют проливать себе подобных…

Но природная честность характера победила плоды воспитания.

Молодая графиня быстро поднялась и жестом руки остановила уходившего исполнять свои обязанности лакея.