Имперский маг. Оружие возмездия

Штернберг сунул остриё спицы в огонь. Всё проще простого: у мужчины возраста и комплекции Бормана, придерживающегося скверных бормановских привычек, вполне может случиться апоплексический удар. Секретарь фюрера просто не проснётся утром после очередной пьянки. Что тут подозрительного?

Пламя обнимало заострённый кусок железа.

Хотелось верить, что Мёльдерс не может сейчас видеть его действий, не может о них знать. Ведь Мёльдерс — в подземном концлагере-заводе, под строжайшей охраной. У него нет кристалла. Ему запрещено разговаривать, а охранникам строго запрещено смотреть ему в глаза. За ним постоянно следят, а ночью то и дело будят, не давая выходить в Тонкий мир. Правда, двенадцатичасовая рабочая смена и жидкая свекольная похлёбка весьма способствуют астральным путешествиям: приходя к себе в камеру (одиночку, разумеется), он наверняка падает на нары как убитый, и истощённое тело мгновенно отпускает на свободу его бесовскую душу. Разве в таких условиях Мёльдерс не сумеет в конце концов найти какую-нибудь лазейку?

«А ты сам не нашёл бы?»

Штернбергу показалось, что он услышал за плечом знакомый свистящий смешок.

Чернокнижника Мёльдерса, в отличие от этой свиньи Бормана, не возьмёт никакое энвольтирование…

Рука, сжимающая нагретую на огне, почти обжигающую пальцы спицу, опустилась. Борман смотрел с фотографии тупо и властно. Не случится ли так, что после отбытия Бормана в мир иной фюрер лишь укрепится во мнении, исподволь навязанном ему безвременно почившим секретарём? Гитлер ценит своего ротвейлера, приносящего ему в зубах доклады и за его спиной смыкающего челюсти на загривках своих соперников. Не углядит ли фюрер во внезапной кончине секретаря прямое доказательство всем бормановским сомнениям?

Однажды возникшая — или высказанная кем-то — идея поселяется в сознании, чтобы либо разрастись, либо исчезнуть под натиском других идей. Если фюрер заразился подозрительностью, то поздно убивать Бормана. А если нет — бессмысленно.

«Всё на самом деле элементарно, — ядовито сказал себе Штернберг. — Не лукавь. Ты просто не хочешь быть таким, как Мёльдерс, вот в чём фокус».

Он отложил спицы. Едва ли на монолитно-твёрдое, как булыжник, сознание Бормана удастся воздействовать через фотографию — это не многоэтажное, с анфиладами, переходами и флигелями, сознание интеллектуала Шпеера. Но попробовать стоит.

«Ты чистоплюй. Как бы тебе не поплатиться когда-нибудь за это. Ведь в конечном счёте ты просто-напросто трус».

Адлерштайн 28 октября 1944 года

Штернберг торжествовал.

Никто более не сомневался в его исключительной проницательности, никто уже не решался с ним спорить, и никто не отваживался отдавать ему приказы, даже группенфюрер Илефельд — что касается собственно Илефельда, то после показательного разбора дела Эдельмана эсэсовский генерал вообще предпочёл самоустраниться и покорно давал вялую отмашку любой инициативе Штернберга. Первым делом Штернберг вытребовал у него разрешение на ментальный досмотр всех участников комиссии и только после проведения этой процедуры наконец согласился посвятить их в детали предстоящей операции.

Длинный стол был накрыт зелёным сукном, словно на заседании инквизиционного суда. Тяжёлые портьеры позади кресел тоже были зелёного цвета, и, вероятно, поэтому лица рассевшихся за столом офицеров имели нездоровый болотно-зеленоватый оттенок. Впрочем, последнее скорее следовало приписать к последствиям пресловутого ментального досмотра — ибо, вопреки заверениям Штернберга, процедура оказалась на редкость гадостной: то, как оккультист копался в предоставленной в полнейшее его распоряжение человеческой памяти, по грубости и унизительности больше всего напоминало смесь грабежа и изнасилования. Выпотрошив сознание последнего из командированных фюрером наблюдателей, Штернберг удовлетворённо осклабился и объявил, что отныне не опасается за благополучное завершение своей судьбоносной миссии.

И вот теперь он важно расхаживал перед большой картой центральной части рейха — как всегда, в чёрном мундире, лохматый больше обыкновенного — и витиевато говорил, размашисто жестикулируя. Подкупающе-приятный тембр его сильного чистого голоса вместе с особой звенящей приподнятостью тона сообщал нечто незыблемо-истинное каждому слову, и он как никогда походил на молодого жреца некоего древнего и могущественного божества.