Имперский рубеж

— Не жнаю… — с сомнением прислушался к своим ощущениям Саша. — Вроде порядок…

— Тогда молодцом! Верный знак, что вояка настоящий получится! А черта этого как завалили! Любо-дорого посмотреть. Черепушку — всмятку!

Странное дело, при виде разможженого лица врага Александр не почувствовал ничего…

— Двое живых, — указал стволом автомата в сторону каменного нагромождения, над которым все еще курилась, оседая, пыль, рядовой Жеменя. — Правда, недолго, наверное…

— Пойдем взглянем.

Пленные действительно были не жильцами на этом свете: старик со слипшимися от крови волосами лежал с закрытыми глазами, и грудь его вздымалась неровными толчками, словно там, под грубой крашениной его бесформенных одежек, таилась птица, яростно пытавшаяся вырваться наружу. Второй — молодой парень — лежал на боку, зажимая обеими руками живот и сквозь стиснутые блестящие, будто залитые красным лаком пальцы неторопливыми толчками выплескивалась черная кровь, тут же уходящая в щебень, припорошенный пылью.

Филиппыч, нагнувшись над раненым, произнес несколько коротких гортанных слов, но тот лишь зыркнул на него сплошь черными, без зрачков, глазами и попытался плюнуть. Увы, бессильный плевок кровавым сгустком повис на щеке.

— Бесполезно, — разогнулся фельдфебель. — Ничего не скажет. Одной ногой уже в своем раю, болезный… Пойдемте, вашбродь, оружие осмотрим трофейное. Степа, помоги им, — кивнул он солдату.

— А почему в раю, Филиппыч? — спросил Саша, когда они выбрались из каменного закута на волю: он с радостью ощущал, что прикушенный язык хотя и болит немилосердно, но уже вполне слушается его.

— Вера у них такая, — вздохнул старый служака. — Нехристи… Считают, что раз с оружием в руках за веру свою пали — сразу в рай попадут. Муллы их так говорят. А рай у них богатый — девки там голые скачут, мед-вино подносят… Вот и рвутся они туда. Живут-то, прости господи, в нищете, как собаки…

Позади, один за другим, сухо треснули два одиночных выстрела, и Александр дернулся было назад, но фельдфебель удержал его за плечо.

— Не ходите, не надо… Они уж в раю своем.

— Зачем?… — повернул юноша к Филиппычу искаженное лицо. — Нельзя так!.. Они же пленные!

— Да не довезли бы мы их до госпиталя, — терпеливо, как несмышленому ребенку, попытался объяснить тот. — У старого черепушка пробита была — мозги наружу, а младший… Кровянка из брюха черная — значит, в печенку угодило. А это…

— Но это же пленные! — не слушал его Бежецкий. — Мы не имеем права… Международные конвенции…

— А ну — пойдем! — дернул его за рукав солдат. — Пойдем, ваше благородие.

Почти волоком фельдфебель подтащил офицера к краю площадки и указал вниз, на лениво дымящиеся остовы двух сгоревших дотла грузовиков. Они попали в засаду еще утром, и именно ради них здесь был отряд Бежецкого. Увы, помочь им уже не успели…

— А на это они имели право? Там ведь наши были — русские. А теперь их домой в цинке повезут. Все, что осталось. И Семенова нашего. На это у них право есть?

— Но международные конвенции…

— Какие еще конвенции? Они враги. И пали в бою. Или вы расскажете, что Жеменя им помог отмучиться? Под трибунал подведете парня?

— Нет, но…

— А на нет и суда нет. Это война, барин. Или мы их, или они нас — третьего не дано. Не изобрели еще третьего… Вы лучше, вашбродь, поглядите, красота-то какая!.. — сменил тему Филиппыч.

И Саша против воли поднял глаза на действительно великолепный пейзаж, расстилающийся вокруг.

Облака, весь день скрывавшие солнце, под вечер раздуло ветром, и теперь косые лучи заходящего светила румянили снега на вершинах окрестных гор. Гор, которым не было дела до трагедии, разыгравшейся рядом с ними.

За пролетевшие над ними века и тысячелетия древние горы видали и не такое…

12

Саше больше всего на свете хотелось рухнуть на постель прямо так, не раздеваясь, закрыть глаза и провалиться в блаженную нирвану, но он переборол себя, позволив лишь присесть на краешек табурета… И опустить веки, на обратной стороне которых вновь замелькали эпизоды прошедшего… А проказник Морфей тут же воспользовался и этой уступкой, чтобы мигом заключить измотанного до полусмерти юношу в свои могучие объятия…

Поручик пришел в себя, лишь приложившись со всего маху затылком о стену, и понял, что задремал. Наручные часы либо безбожно врали, либо проспал он вот так, сидя, чуть ли не час.

«Скоро стоя спать научусь, — обозлился он на себя. — Как лошадь…»

Ощущая тупую боль во всех мышцах, он принялся стаскивать с себя пропотевший насквозь камуфляж, словно весенняя линяющая змея — шкуру, остервенело дергая заедающие молнии, распутывать просоленные и спаявшиеся намертво шнурки ботинок… В голове крутилась одна и та же картинка: как он в костюме Адама встает под душ и смывает, смывает, смывает с себя всю грязь, усталость и ужас минувших дней. Под мощный водопад ледяной воды… Пусть даже не совсем ледяной… Пусть даже не мощный… Тонкую струйку тепловатой, отдающей железом и химией мутной жидкости…