Имперский рубеж

— А это много или мало? До генерала далеко? — улыбаясь, продолжал расспрашивать Александра господин Головнин.

— Боюсь, что далеко. — Бежецкий не знал, куда деваться от смущения. — Корнет гвардии соответствует армейскому поручику… Или чиновнику десятого класса[10]

— А я, выходит, полковник? — расхохотался Александр Михайлович, что-то подсчитав в уме.

— Даже выше, — неуклюже польстил ему офицер.

— Ну, ничего. Бонапарт тоже начинал простым артиллерийским офицером, а стал…

— И плохо кончил, — вступилась за Сашу Настенька, конечно же, находящаяся рядом: она не могла оставить любимого на растерзание папеньке. — Папа! Ну перестань смущать Сашу! К тому же обед — на столе…

— Конечно же! — потер небольшие, но сильные руки господин Головнин. — Пройдемте в столовую, милостивый государь, посмотрим, чем попотчует нас сегодня несравненная Василиса Егоровна…

За обедом Настенькин отец много шутил, поднимал под действительно великолепную закуску тосты за Государя, гвардию, начинающего военную карьеру офицера, слегка подпоил не смевшего ему отказать Сашу, несмотря на возмущение дочери, — словом, вел себя так естественно и непринужденно, что совершенно расположил к себе юношу и усыпил дремавшую в его душе тревогу. Да и Настя, поначалу волновавшаяся и то и дело бросавшая обеспокоенные взгляды то на витийствующего отца, то на любимого, к финалу обеда успокоилась и уже не краснела или, наоборот, бледнела при любой смене темы.

— Знатно мы сегодня отобедали, — проговорил наконец хозяин, аккуратно складывая салфетку. — Не устаю повторять, что наша Василиса Егоровна — настоящий клад для любого гурмана. Что там французские повара, которыми любят хвастаться мои коллеги по департаменту! Наша, природная русачка из Тамбовской губернии, заткнет за пояс любого дипломированного кулинара, будь он с берегов Сены, Тибра или Дуная. Вы еще не пробовали, сударь, какие она печет блины на масленицу! М-м-м! Пальчики оближешь!.. Доченька, милая, поди, распорядись, чтобы подавали сладкое, а мы с молодым человеком пойдем в библиотеку, чтобы выкурить по сигаре… Вы курите сигары, Александр Павлович?

— М-м-м… Нет, — признался Саша, табака на дух не переносивший.

— Ну ничего — у меня найдутся и сигареты…

— Саша вообще не курит, — пришла милому на помощь Настя.

— Правда? — изумился Александр Михайлович, и Бежецкий, впервые в жизни, пожалел, что не дымит как паровоз. — Похвально, похвально… А я вот, видите ли, никак не могу избавиться от сей пагубной привычки. Неоднократно пробовал бросать, применял всевозможные патентованные лекарства, которые так любят рекламировать наши бессовестные дельцы от телевидения… Все тщетно. Но сигарный дым-то вы хотя бы переносите?

— Да-да, конечно! — поспешил согласиться Александр, готовый сейчас дышать и фосгеном и хлорцианом, лишь бы отец Насти не потерял к нему расположения. — Меня это ничуть не беспокоит. Я даже, если угодно, сам готов попробовать…

— Ну, уж это увольте! Не хватало еще, чтобы я пристрастил вас к этой чуме двадцатого века. Никогда себе подобного не прощу!

Но стоило двери библиотеки затвориться за спинами мужчин, улыбка сползла с лица Александра Михайловича, будто шкурка с линяющей змеи. И сердце у юноши, при виде этой метаморфозы, пропустило удар. Он понял, что гроза этой «аудиенции», которую он почитал миновавшей, впереди.

Словно не замечая смятения, отразившегося в глазах молодого офицера, мужчина прошелся по комнате, бесцельно прикасаясь пальцами к тисненным золотом корешкам старинных фолиантов, многочисленным бронзовым безделушкам на полках, темной от времени резьбе шкафов… Когда он остановился и обернулся, их с Сашей разделял стол. Будто граница, рубеж, дуэльный барьер.

— Вы любите мою дочь? — прозвучало резко, как выстрел.

Бежецкий смешался. В лице господина Головнина уже не было той приветливости и сердечности, глаза смотрели холодно и оценивающе. Перед Александром стоял не радушный хозяин, отец любимой девушки и приятный собеседник. В один миг он превратился в человека, привыкшего требовать и повелевать.

— Да… Но…

— Извольте отвечать четко. Вы же военный человек.

— Да, я люблю Настю.

— Этого-то я и боялся, — после долгой паузы, в течение которой пожирал лицо гостя глазами, пробормотал Александр Михайлович.

Взгляд его внезапно потерял бритвенную остроту, глаза стали тоскливыми, словно у больной собаки. Он ссутулился, и Саша вновь поразился перемене: перед ним стоял усталый, пожилой человек, почти старик.

— Присаживайтесь, — указал он в кресло и уселся сам, не дожидаясь гостя. — Разговор будет долгим. Курите, — открыл он сигарный ящик, но вовремя спохватился: — Да, да, я помню…

Когда он подносил спичку к кончику тонкой сигары, руки у него заметно подрагивали.

— Понимаете, Александр, — произнес он, следя за струйкой дыма, — я совершенно разорен…

* * *

— Понимаете, Александр, — произнес господин Головин, следя за струйкой дыма, — я совершенно разорен…

Видя, что гость никак не отреагировал на его слова, он продолжил:

— Моя жена, мать Анастасии, очень больна. Вы знаете об этом?