Импортный свидетель [Сборник]

Родная моя Антонинка, милая, скоро уже мы с тобой будем всегда вместе. Ты, правда, еще не сказала мне «да», но ведь ты тоже так думаешь, правда ведь? Правда? И ничто нас не разлучит.

Твой Коля

Я никогда не думал, что так славно жить на свете, когда у тебя есть человечек, который тебя любит. Ты мне сказала об этом, и, не поверишь, у меня выросли крылья. Эти крылья я сохраню на всю жизнь и буду их всем показывать. Пусть завидуют, таких ведь больше ни у кого нет, как нет больше на свете такой, как ты, — самой лучшей, самой моей родной. Милая, если бы я был поэтом, как это было бы прекрасно, я бы воспел тебя в поэмах, но, увы, я рабочий, хотя дело не в профессии, а в направленности души. И ты, родная, вдохновляешь меня. Знаешь, мне кажется, что до тебя я не жил толком. Осенью мы поженимся, ладно?

Николай

Может быть, я обманул тебя, но я люблю тебя, я хочу, чтобы все повторилось, чтобы я проснулся утром в то воскресенье и не услышал бы о том, что началась война. Я так и не передал тебе всех моих писем. Я их пишу почти каждый день. Какие-то уже истрепал, какие-то просто разорвал — не понравились, но я так больше не могу. Я ехал на тебе жениться, ехал сделать тебя еще более родной, чем ты есть, ехал поделиться с тобой жизнью, а вместо этого, получается, обманул.

Я ведь так и не знаю номера твоего дома. Посуди сама, я всегда был так переполнен тобой, что, провожая, так и не увидел его. Я ничего не видел, кроме тебя. Прости, но сегодня я мчался через весь город, в форме, к тебе. Еле отпросился на полчаса перед отправкой эшелона, а тебя не было, и снова я забыл посмотреть номер дома. Я опустил тебе записку, что люблю и уезжаю на фронт, но ведь это не прощание. Я думал прижать тебя к себе крепко и сильно. Я расстаюсь с тобой ненадолго, вот только выгоним немцев из Прибалтики. Думаю, что до осени управимся, и я сдержу свое слово: осенью поженимся.

Родная Тосечка, жди меня, я обязательно вернусь…

Твой уже почти муж Коля

23

— Я хранила эти письма и еще некоторые, как видите, много лет, — сказала Амалия Ивановна. — На них нет адреса Колиной невесты, но она ленинградка, и я не знала, что с ними делать, с этими письмами. Он потом был несколько раз в Ленинграде, но ко мне не зашел. Бесспорно, он навещал свою невесту, но как узнать ее адрес? Вот они, эти письма, а попали они ко мне при весьма странных обстоятельствах, совершенно, можно сказать, случайно. Мне предписали выехать из города в течение суток и разрешили взять лишь немногочисленный скарб. Я уже сидела в теплушке, как вдруг увидела Колю, который шел в группе таких же, как и он, солдат. Он узнал меня, подбежал, я попросила его принести кипятку. Он перелил воду в кастрюлю из своей фляги. В свою очередь попросил меня сохранить эти письма: может быть, чувствовал, что погибнет.

Я уверена, — продолжала Амалия Ивановна, — что Колину невесту должен был хорошо знать Петя Петров, но мне как-то все было не до этого, меня ведь, вы знаете, из ссылки — вдруг! — направили в штаб дивизии, и я была там переводчиком. Я ни разу не встречалась с Антониной — Колиной невестой, мне, честно говоря, не было до нее дела. Эти Колины письма я, конечно же, сохранила и была уверена, что, если человек столько времени не возвращается, значит, его нет. И кроме того, ведь он мог и не знать, что я стала ленинградкой, хотя в Сестрорецке у меня родственники. Словом, пути разошлись. После войны я была замужем, много путешествовала, работала в Интуристе. Недавно похоронила мужа и вдруг обнаружила, что состарилась, люблю читать замшелые французские романы и уже готова была всерьез задуматься о душе, но вдруг вы меня нашли для благородного дела, и я ожила.

Слушая сентиментальный разговор Амалии Ивановны, Нестеров еще раз убедился, что единственный выход — это попробовать с помощью новейших методов лечения возвратить Петру Петрову память, но, увы, врачи оказались бессильны.

24

Дмитрий Дмитриевич Граве, сухой, очень прямой старик с ясными, умными глазами и слегка морщини стым лицом, принял Нестерова в своем домашнем кабинете, сплошь заваленном фотографиями, архивами, письмами и прочими бумагами.

— Книгу пишу, как раз о том времени, — кивнул он на архив — Сбросьте вот это прямо на пол и садитесь в кресло.

Нестеров так и поступил.

— Курите?

— Нет, благодарю вас.

— Все не так у современной молодежи. А мы вот курили, и ничего, — сказал Граве, затягиваясь сломанной пополам сигаретой, вправленной в мундштук — Давайте подумаем, что делать, как быть дальше.

— Может быть, запросить архивы, с тем чтобы установить маршрут группы? Тогда будет ясно, когда и где они были, а еще попытаться расспросить местных жителей: вдруг кто-то еще помнит их! — предложил Нестеров.

— Так мы и поступим, — сказал Граве, — только не надо ничего запрашивать, весь архив у меня здесь, дома, я ведь говорю вам — книгу пишу.

Нестеров стал рассматривать завалы, на которые показывал Граве.