Imprimatur

Так журил он меня, но, несмотря на беспримерно подвешенный язык, запутался. Я заметил это и ободренный успехом своей отповеди, неожиданной, кстати сказать, и для меня самого, прервал поток его увещеваний; напустив на себя нетерпеливый вид и краешком сердца все еще ощущая влияние Клоридии, без обиняков потребовал у него объяснений по поводу того, зачем он приехал в Рим и каковы собственно его подлинные намерения.

И пока кровь стучала у меня в висках и я мысленно отирал со лба пот, выступивший от беспрецедентной смелости собственных инвектив, я с большим трудом подавил удивление перед тем, как повел себя аббат: вместо того чтобы возмутиться требованиями зарвавшегося малого, он вдруг смирился и вежливо предложил мне присесть в уголке кухни, соглашаясь удовлетворить мое любопытство. Мы заняли места, и мне были даны объяснения, а именно представлена на мой суд череда событий, кои я был волен расценить по своему усмотрению как подлинные либо правдоподобные ввиду их баснословности и кои я берусь изложить далее со всей возможной верностью.

В конце августа Кольбер занемог. Недуг развивался стремительно, и вскоре стали опасаться за его жизнь, а не только что за здоровье. Как и подобает в подобных случаях – а именно когда к концу своего земного существования приближается государственный деятель, хранитель многих тайн, – жилище Кольбера в квартале Ришелье вдруг наводнилось посетителями разного роду и племени – кто-то приходил просто так, желая выразить свое сочувствие или засвидетельствовать свое уважение, а кто-то и по иным причинам. Мелани был из числа последних: благодаря приближенности к Его Величеству ему не составило труда примелькаться в доме министра. Бесконечная череда придворных сменялась у одра умирающего; однажды аббат незаметно покинул небольшую гостиную и, обманув не слишком ретивых слуг, проник в частные покои хозяина дома. Дважды он чуть было не попался, прячась за занавеской и под столом. Чудом избежав позорной поимки, он наконец добрался до рабочего кабинета Кольбера, где, почувствовав себя в безопасности, стал рыться в письмах и документах, лежавших на виду. Заслышав шаги в коридоре, прерывал поиски. Однако все, что ни попадалось ему под руку, почти не представляло интереса. Переписка с военным министром, дела морского ведомства, реляции, доклады по делам французских мануфактур, заметки, счета, черновики. Ничего из ряда вон выходящего. В очередной раз уловив звуки приближающихся к двери кабинета шагов, он вынул связки писем и заметок из ящичков секретера и шкафов, к которым легко подобрал ключи, и спрятал их в кюлоты. Ведь не мог же он допустить, чтобы поползли слухи, будто его застали копающимся в бумагах министра, лежащего на смертном одре.

– А у вас было разрешение выносить все это из кабинета? – поинтересовался я.

– Любое действие, направленное на обеспечение безопасности монарха, разрешено, – отчеканил аббат.

Долго всматривался аббат в темный коридор перед тем, как отважиться выйти из кабинета (для своего визита туда он выбрал конец дня, когда дневной свет идет на убыль), как вдруг чутье указало ему на небольшого размера комод, зажатый между складками тяжелой драпировки и шкафом из черного дерева.

На комоде лежала огромная стопа белой бумаги, которую венчал внушительных размеров пюпитр – подставка для бумаг с искусно отделанной ножкой. А на него было водружено досье, привязанное к нему новой веревочкой. Было что-то странное в том, как все это удерживается на поверхности комода.

– Такое ощущение, что никто никогда до него не дотрагивался, – пояснил Атто.

А ведь и впрямь, недуг Кольбера – сильный почечный приступ – случился несколько недель назад и, как говорили, прервал его обычный рабочий распорядок, а это означало, что досье, возможно, еще не было читано. Дальнейшие действия Мелани были разительны: отделавшись от всего взятого ранее, он решил оставить себе только досье. Однако стоило ему приподнять его, взгляд его упал на стопу белой бумаги, деформированную тяжелым пюпитром.

– Странное место, чтобы держать писчую бумагу, – прошептал я, приписав эту betise[79] нерадивости камердинера.

Сунув пюпитр под левую руку, аббат стал листать нетронутые листы – не заложено ли среди них чего-нибудь любопытного. Увы, это была всего лишь бумага – отменного качества, очень гладкая и очень плотная. И все же кое-что привлекло его внимание: отдельные листы были очень тщательно, необычным образом и одинаково обрезаны: в виде звезды с разновеликими лучами.

– Сперва мне пришло в голову, что это старческая мания Змеи. Потом я заметил, что некоторые листы слегка помяты и как бы запачканы чем-то по краю одного из лучей. Приглядевшись, я увидел, что следы эти жирные и словно слегка почерневшие. Я не знал, что и думать, – продолжал Атто, – а тут еще моя левая рука затекла от тяжелого пюпитра. Я решил поставить его на секретер и с ужасом убедился, что тонкое кружево, выпущенное из-под обшлагов, застряло в одной из его прорезей. Выдернув кружево, я обнаружил, что оно замаралось чем-то жирным и черным.