Импульсивный роман

Юлиус открыл глаза. И тут же встретился глазами со взглядом дочери и едва не вскрикнул. Так предельно ясен был этот светло-коричневый взгляд. Такого Юлиус, конечно, не ожидал. Эвангелине он оставлял особое место. Он ничуть не обманывался насчет ее чувств к нему, но иной раз, казалось ему, теплится в ней нежность, большая, чем в неуклюжей мрачной Томасе. А тут был холодненький оценивающий взгляд чужой, молодой, но, как говорят, ранней девицы. Все померкло. Он знал, что не станет уговаривать дочь идти с ним, оставить этот дом навсегда. Он и не заметил, как в мыслях уже называл свой дом — Этим Домом. Но встать и уйти Юлиус не мог. Как он сможет покинуть свое любимое дитя в холодном и пустом доме? Дитя, которое и не могло и не должно было любить его, — что он для этого сделал? Он не дал своей дочери ни богатства, ни имени — ничего того, что заслуженно требуется такой красоте. Что он говорил ей хотя бы? Здравствуй, доченька? Что еще? Ах, он не помнит! Ни-че-го. Да, он любил своих детей. Ну и что? Кто не любит своих детей! Это небольшая заслуга. Начинается новое и огромное. Грядет новый мир, где не должно быть места слабым и ничтожным, как он. Где все будут сильными и справедливыми. С такими же ясными и твердыми глазами, как у его дочери сейчас. Она прекрасна. И боже сохрани тебя, старый Юлиус, от пропахших древним флёрдоранжем поучений и сентенций. Хоть этого не делай. Заботило его только одно — как она будет жить и как будет общаться с новым миром, ведь она ребенок и ничего не умеет. Да не ребенок она, а прекраснейшая девушка. И тут его сильно кольнуло в сердце. Он попытался сдержать дыхание, чтобы боль ушла, но боль не уходила, и он стал, будто невзначай, потирать грудь. Чтобы не заметила Эвангелина его стариковских недомоганий. Она заметила, но не придала этому значения. Возраст отца не исключал ни болезней, ни недомоганий.

Юлиус быстро соображал: и в этом мире, наверное, будут нужны деньги, а что он может дать Эвочке? Немногое. И тут же одернул себя. Деньги? В новом мире деньги? Бросьте, Алексей Иванович Болингер! Не меряйте все своим аршином. Вот. Вот подсказка судьбы: уйди, оставь своего ребенка свободным. Страдай, мучайся и не смей коснуться ее новой жизни. Вот твой первый шаг, и, превозмогая себя, он наконец произнес:

— Уленька…

И Эвочка-Уленька собралась. Надо все сказать прямо и жестко, чтобы не осталось неясностей и не бегали посланные от матушки и не плакались бы под окнами. Она пересилит свой страх и будет жить здесь одна, доколе не решится ее судьба. Правда, расслабляла противная жалость к себе, такой одинокой, но вихрь свободы был так заманчив, что она больно щипала себя за руку, чтобы не раскиснуть. И физическая боль уничтожила боль душевную, которая стала совсем маленькой и ничего не стоила.

— Уленька… — повторил Юлиус. — Я завтра принесу тебе все, что надо. — Так сказал Юлиус и замолчал. Он не смог, в силу своего обычного молчания и неумения говорить вслух важное, сказать, о чем думал весь день — о новом грядущем мире, и о том, что он благословляет дочь на жизнь в нем, и если надо — а надо, надо! — то он стушуется, а если очень надо, то и вовсе исчезнет. Ради нее он сделает все. И Зиночке, и Томасе он ничего не скажет из того, о чем они с Уленькой договорятся. Он напридумывает такого, что и во сне не приснится. Это он сумеет. Научился среди своих стеколышек. Что из Петрограда приехал Самый Главный Революционный Генерал, влюбился в Эву и увез с собой… Или еще что-нибудь. Словом, некоторое время он еще будет надобиться дочери, и это несказанно радовало его. И он помолодел даже лицом, и не молодость даже, а детскость странно проявилась в нем. Наивность и невинность ребенка, не ведающего и не могущего ведать дальше сей минуты. И от этого и радость и стихия радости, в которой существует ребенок.

Эва не удивилась краткости фразы, она привыкла к тому, что отец неумен, бессловесен, а удивилась содержанию. Значит, он принесет ей вещи и оставит одну? Как! Только что Эвангелина хотела от них освободиться, а тут обиделась, и не на шутку, что ее бросают! И слезы сами собой потекли из ее глаз. Она так жалела себя. А это вид жалости самый жалостный. Никого так не жаль, как себя. Даже другого жалеешь — через себя. Как говорит народ — через него страдаю. Страдаю Я.

Быстрыми струйками текли слезы по прекрасным, матовым щекам Эвангелины. Слезы эти рвали душу Юлиуса, но он не утешал дочь, понимая, что поплакать иной раз просто необходимо. Человек плачет, и никто не утешает его — так надо. И слезы эти благотворны и необходимы. Человек поплачет этими легкими слезами, и сами они высохнут. Такое качество у легких слез. А есть другие, тяжелые, но об этом как-нибудь позже.