Импульсивный роман

У Томасы сделалось каменное лицо — наверное, на словах об отце. Вот как? Но разве не вместе они хихикали над ним ежевечерне, лежа в постелях и обсуждая дневные новости. Без отца не обходился ни один пододеяльный хохот. Отец был для них Юлиусом и шутом. А теперь Томаса обижается, стоит Эвангелине сказать что-нибудь совсем невинное. Какая хитрая девчонка. Маленькая, толстая, злая. Глаза у Эвангелины вспыхнули как рождественские свечи на темной до поры елке. Но Томаса опередила ее:

— Ты гадкая, Эва.

И Томаса прошла мимо сестры в дверь с тем же каменным лицом. Эвангелина еле сдержалась, чтобы не ущипнуть ее пребольно, еле-еле удержалась.

Прошептала, скорее прошипела:

— Только больше без послов!

А Томаса? Что Томаса! Она шла по коридору. Как будто за ее спиной не оставалась родная сестра, в пустом доме, одна, которая, может быть, и не хочет жить с ними, но это никак не касается их любви. Где же эта любовь? В которой Томаса клялась Эве каждый вечер, где? Куда подевалось обещание никогда не покидать друг друга? Эва не хочет жить с ними? Ну и что! Томаса может остаться с нею. Не остаться, ладно, но спросить хотя бы — Эвочка, милочка, почему ты не хочешь с нами жить? Мы тебе надоели? И, может быть, тогда бы они подумали вдвоем, что же такое новая жизнь и что такое они в ней. Не умирать же им, в конце концов. Или, может быть, умирать? Ну нет, она умирать не собирается! Эвангелина была вне себя. Хлопнула входная дверь. Томаса ушла. Эвангелина кинулась к окну и увидела на синем снегу квадратную тень Томасы и дальше ее саму, такую же квадратную, идущую быстро прочь. Вот она завернула за угол. Все. Пусть себе идет, сказала Эвангелина, и голос ее показался ей незнакомым. Она прошла в диванную, в кухню, в гостиную и зажгла везде лампы. Самой светлой оказалась диванная, самая маленькая в доме. Эвангелина подошла к фортепиано, подняла и опустила крышку, села в угол диванчика, подобрала ноги… И тут, в стороне, где бежала сейчас Томаса, раздался выстрел. Эвангелина замерла. Дом, от внутренней вездесущей тяжелой тишины колыхался, как бочка на волнах. Из черноты окна, издалека, неслись еще выстрелы и странно молчали собаки, которые раньше, казалось, в давние-давние времена, заливались лаем на любой звук.

Сейчас. Войдут к ней. И убьют. Эвангелина знала, что будет кричать. Разрывая до крови рот и не чувствуя боли. Она оглянулась. Никого. Сзади! В поту она повернулась лицом к двери. От резкого ее движения заколебался огонек в лампе (керосин, видно, уже кончался, лампа еле светила). ОНО ТАМ! Больше смотреть в муть комнаты она не могла, неслась в переднюю, на ходу вдевая руки в рукава пальто, схватив только шальку, тонкую, как паутинка. Выскочила из дома. Не закрыла дверь. Не видя ничего перед собой, в распахнутом пальто, она бежала в сторону тети Аннетиного дома. Кто-то крикнул ей вслед, но она летела как аэроплан. Она услышала за собой бег, когда он был совсем близко, рядом с нею. Сил не стало, Эвангелине казалось, что из горла у нее сейчас хлынет кровь, так велико было напряжение последних минут. Кто-то ухватил ее за рукав, и она, покачнувшись, остановилась. Ей не пришлось оборачиваться — тот, кто остановил ее сумасшедший бег, вышел перед ней и протянул ей что-то, от чего, как от обличающих документов, она отшатнулась. Это была ее шалька, которую она в беге выронила на снег. А отшатнулась она от нее, потому что шалька в ночи виделась как комок бинта. Ей протягивали этот комок, и она наконец различила шальку. Всего-то шальку. Она взяла ее и, не понимая, что с нею делать, держала в руке и глянула на того, кто дал шальку. Кто молча стоял перед ней. Это был военный в длинной шинели и шапчонке, которого она недавно видела с Фиркой. Лицо у него было белое, а нос темнел на этом лице, потому что человек замерз. Губы его от долгого холода (наверное, он целый день пробыл на улице) прилипли к зубам и были плоские и тоже темные, и Эвангелина смотрела на это странное лицо и боялась. Она была готова снова бежать, но человек не позволил, учуяв ее движение. С трудом раздвигая темные губы, человек спросил:

— Чего вы, барышня, так испугались?

Эвангелина не могла отвечать, она продолжала смотреть в лицо человека и, покоряясь его жесткой воле, медленно двинулась куда-то. Он сбоку, все еще держа ее за руку, посмотрел на нее и отрывисто и хрипло сказал:

— Застегните пальто и повяжите платок.

Эвангелина послушно и неловко, она была без перчаток, застегнула пальто, накинула шальку на голову, только теперь ощутив, как морозно на улице.

— Чего вы так испугались? — снова спросил ее теперь уже немного знакомый голос.

— Не знаю, — ответила она, и вправду теперь не зная, почему так бежала.

Она вдруг подумала, что, может, попросить этого человека проводить ее к родителям, но не попросила, опасаясь его самого.

— За мной кто-то гнался, — сказала она еще.

— Куда вы бежали? — спросил снова человек. И она почувствовала, что ему это важно почему-то. Сказать, что к тете Аннете? Нет, тогда он поведет ее туда, а ей идти туда опять расхотелось.