Иначе - смерть! Последняя свобода

— Действительно. Стало быть, на Юрии и Горностаеве.

— А на меня с Колей вы не думали?

— Боялся думать, даже хотел послать все к черту. Ты твердила: прекратить следствие…

Она опустила голову.

— А, да что про это вспоминать!.. Я нашел ее на рассвете. В белой полуистлевшей пижаме.

— Страшно, Леонтий Николаевич.

— Страшно. Я был не в себе. Но обыскал могилу. В кармашке пижамы лежал — тоже почти истлевший — лист, вырванный из журнала. «И на нем всадник, которому имя смерть, и ад следовал за ним» — вот так, на памяти наших отцов, сбывались великие пророчества…» — вот что я сумел разобрать в тексте. «Четвертый Всадник» Горностаева, точнее — окончание его статьи. Ну, я принялся искать журнал, из которого вырван лист. То есть я шел по следам Марго. И отыскал в читальне пансионата: она вырвала его в день смерти твоего прадедушки.

— Да зачем он был так нужен?

— Ей нужно было узнать значение одного слова. Она где-то встречала его — в эссе «Четыре Свободы» — о Голландии.

— А туда Коля уже собирался.

— Мария, что я пережил в той березовой аллее парка. Все складывалось таким роковым образом…

— Против Коли?

— Против вас обоих. Тут подошел Милашкин. Мы заговорили об этих чертовых свободах, четвертая — «хорошая смерть». «Это убийство!» — возмутился секретарь, а я невольно, не вдумываясь, повторил фразу нашего пасхального застолья — вспомнил эту странную, страстную интонацию… Смерть отца… «Разве убийца непременно ненормальный?»

— Вы тогда уже все…

— Нет, нет! Я был на подходе. Тут Милашкин весьма к месту упомянул моего брата-доктора. Померещился подземный больничный коридор с трупом («мертвенный подземный свет души»). И желтенькие таблетки. И чувство неминуемой опасности. Всем существом я вдруг ощутил атмосферу смерти, которая окружает брата. «А вы знаете, что от него жена ушла?» — пустил по поводу своего врага последнюю стрелу Милашкин, мой простодушный путеводитель по дорогам ада, и как-то сразу ушел.

Я еще ничего не понимал, но вспоминал. Марго в своей белой пижаме на терраске. «В субботу умер Прахов». — «С каким диагнозом?» И дальше: «Последний раз ты хоронил отца». — «А Татьяну, забыла?» — «Ах да! Еще Татьяна! Они умерли хорошей смертью». — «Они? В таких муках?» И наконец — наше прощанье: «Ты не виноват, в реанимации разберутся». — «Уже разобрались, в морге». — «Ты не виноват, Леон. Не ты отвечаешь за убитых».

Нет, невероятно, слишком фантастично! Однако — слова брата: «Я выбрал не ту профессию. Врач должен привыкнуть к страданиям… a я не могу. Каждую смерть переживаю как… — он не смог продолжить и добавил: — К счастью, мои многочисленные жертвы об этом не догадываются», — и засмеялся. И словно в ответ послышался смех из соседней комнаты.

— Кто это был? — прошептала Мария. — Кто засмеялся?

— Его возлюбленная.

— Господи, Леон, какой ужас!

— Да, ужас. Однако я не осознавал его истоков. Неужели осуществился третий мотив «медицинский»? Но при чем тут мой роман, черный монах, твой прадедушка? Как же я не понял: вот уже два года эта девочка обвиняет меня в убийстве.

— Леон, это было наваждение: я видела тебя, ты обернулся под фонарем… твои губы. Мне все время снилось: черная хламида, платье, камень и нож — все в крови.

— Но почему ты не сказала мне, не отдала мне…

— Ты прикидывался, что ищешь свою жену, которую убил! Как я могла?..

— Ну — «куда надо», профессионалам!

— Предать тебя?

— Так чего же ты хотела, Мария? Свести меня с ума?

Она молчала.

— Тебе это удалось.

— Наоборот, чтоб ты пришел в себя, — сказала она твердо. — И во всем признался.

— Кому?

— Мне.

— И ты на себя взяла бы признание убийцы?

— Я бы справилась.

Вот это праховская порода, это сила! Я смотрел в окно и был на пределе, только бы — вот так! — чувствовать ее рядом. Но смогу ли я такой энергии соответствовать?..

— Что было дальше? — спросила Мария угрюмо.

— Дальше? Что — дальше?

— Вы вспомнили разговор с братом…

С почти физическим усилием я вернулся к криминальным подробностям, восстанавливая тот путь, что привел меня к разгадке.

— В той сцене мелькнула — я вспомнил, но поздно — одна незначительная как будто деталь, проговорка. Я впервые сказал Василию о черном монахе в саду.

— В вашей хламиде?

— В том-то и дело. «Призрак без лица», — я выразился. Мне вспомнилась картина Нестерова: вестник из иных миров, гений не посмел изобразить его лицо. Какая дьявольская усмешечка в нашем падшем мире… «А, черный капюшон», — заметил Василий. Он был тоже на пределе: впервые проявился тот неизвестный, которого в сумятице небесных стихий он кощунственно осенил крестным знаменьем.

— Он никогда не видел подарка вашей жены?