Иначе - смерть! Последняя свобода

Он сгреб рукописи под мышку и молча удалился. А я завалился на кушетку: никуда не выходить, никого не видеть, думать и думать, сторожить картину до приезда брата.

Однако шаги над головой сводили с ума.

Я вскочил, схватил «Видение», опять улегся. Моя детская тайна, вечная… желто-зеленые травы на исходе лета… крови не было, мне померещилось. С картиной в руках я подошел к окну… Господи, опоздал! Все стерто, подчищено… белесое пятно в пространстве пейзажа между отроком и монахом.

Глава 10

— Пап, с тобой, наконец, можно поговорить? — В дверях кабинета стоял Коля.

Не то что говорить — я видеть его не мог. Трус! Еще осуждал ученичка.

— Ну?

— Тут в окрестностях шастает твой ученик.

— Где?

— Я видел его на озере.

— По водам, что ль, шагал?

— Что с тобою?

Сын смотрел очень серьезно, даже сурово. Поделом! Из-за нетерпения похоти потерять единственного близкого человека. Я указал ему на кресло возле стола и опять улегся на кушетку с картиной в руках.

— Это же твой Нестеров?

Я кивнул.

— Ты плохо выглядишь.

— Меня окончательно загнали в угол, Коля.

— Кто?

— Слушай, что она там все время ходит?

— Привычка такая. Я ей скажу, что она тебе мешает.

— Вы скоро поженитесь?

— Скоро.

Ответ столь быстр и тверд, что классическая исповедь (по Достоевскому) как-то отпала: стоит ли портить ему жизнь? («И себе!» — добавил насмешливый голосок.)

— Ладно. Что там с Юрой?

— Я пошел искупнуться. Где-то в двенадцатом. Подплывая к тому берегу, заметил его.

— Ты не ошибся?

— Ну нет. Лохматый, бородатый, пер напролом, как лось, через кусты. Но пока я подплыл, вылез… как сквозь землю провалился.

— Он тебя видел?

— Не знаю. В сторону озера вроде не смотрел. Я еще раз туда сбегал — не нашел.

— Еще раз… Дом оставался открытый?

— Машка здесь была.

— Вот погляди, — я протянул ему картину. — Ты не находишь в ней ничего необычного?

— Необычного?.. — Он всмотрелся. — Да нет… вот тут только краски как будто стерты.

— Да. Кто-то подчистил красное пятно, по-моему, отпечаток пальца.

— Ты что! Мы все осмотрели два года назад.

— Пятно было блеклое и стало видно только при ярком дневном свете, когда я внес картину в кабинет. Во втором часу. Мы с Аллой ушли в беседку. А вы?

— Мы еще кофе пили. И я опять пошел на озеро.

— Значит, дом был без присмотра примерно с двух до трех.

— Но Машка…

— Она претендент номер один.

— Ерунда!

— Номер один. Номер два — Алла, которая видела меня с картиной и, покинув нас с Гришей, могла зайти сюда полюбопытствовать. Сам Гриша: до беседки он наверняка искал меня в доме. Наконец, номер четыре — чертов ученик.

— Ты отдаешь себе отчет, в чем обвиняешь их?

— Да. Теперь я не сомневаюсь: это была кровь.

— Но может… — Он не закончил.

— Это была ее кровь. Заниматься порчей картины из любви… вернее, из ненависти к искусству… — Я тоже не закончил: жалкая ирония.

Иллюзии вдруг исчезли, а ведь были, были… Наступила боль. Значит, никогда. Никогда я не услышу ее голос в этих комнатах, не увижу черные косы, летящую походку — белый или оранжевый вихрь — ее тона, краски… ее суть — «легкое дыхание» — не мною сказано, но верно. Не знаю, любовь то была или ее придумали русские, но я не могу писать. Я — импотент. В творческом (я покосился на Колю), в творческом смысле.

Он сказал:

— Уж за два-то года убийца стер бы отпечатки.

— Не отдавал себе отчета, как и мы. Ну что, будем лелеять иллюзии или пойдем до конца?

— До конца.

— Имей в виду: если труп в озере — то до Страшного Суда. Мы не найдем.

— Я пытался. Все эти дни. Обследовал в маске и ластах.

— Кости давно бы затянуло илом.

— Но… тело должно было всплыть еще тогда.

— А «тяжелый серый камень»?

— А, черт! — закричал Коля. — Неужели кто-то стоял и смотрел?

— После сегодняшнего открытия с «Отроком Варфоломеем» мое давнее впечатление укрепилось: убийство произошло в спальне.

— Но тащить тело и сумку с вещами по улице, по дороге с полкилометра…

— Да, затруднительно.

— Где же она?

Мы смотрели в зеленый покой открытого настежь окна. Как он, наверное, ждал моих редких писем там, в чужой стране, страшась и надеясь… а я, бездарный дурак, ушел в подполье… и вот выполз, чтоб так опозориться на старости лет! Шаги наверху стихли, по странной ассоциации у меня вырвался вопрос:

— Ты бывал в кабинете Прахова?

Задумавшийся Коля вздрогнул.

— Давно, не помню. А что?

— Где Мария замуровала труп?

— Чей?

В каком-то ужасе мы уставились друг на друга.

— Как чей? — едва выговорил я. — Прадеда.

— Я не спрашивал.

— Так спроси!

Ночью я сидел на терраске, курил, ждал брата. Бледные мошки вились вокруг фонарика, флоксы уснули. Победно запахло полынью в росе, и протяжно заухала, точно леший, одинокая птица. Все полно значения, казалось, вот-вот случится что-то; и я, с детства не боящийся темноты, не рискнул бы углубиться сейчас в черную влажную сердцевину сада.