Иная судьба. Книга 1

Суров, но справедлив Жильберт Анри Рене де Бриссак де Фуа д’Эстре, да славится имя его, после имени нашего Государя Генриха, во веки веков. Аминь.

Глава 1

Ещё не открывая глаз, Марта поняла: плохо дело. Вместо продавленного тюфяка, чьи бугры и впадины были давно изучены боками, она лежала на чём-то холодном и жёстком, будто на голой земле, а главное – со всех сторон тянуло сыростью, как в погребе. Пробуждение было непривычным, явственно чего-то не хватало, помимо какой-никакой, а всё же мягкости под рёбрами и щекой… А, вот чего – привычных звуков! Не брякала во дворе собачья цепь, не орал петух, не было слышно фырканья Гнедка на конюшне, поросячьего хрюканья и гусиного гогота. Куда-то подевались привычные звуки, без которых невозможно представить утро. А ведь оголодавшая за ночь скотина всегда первой подавала голос. Обычно, едва прочухавшись, Марта спешила к колодцу – умыться и попить, натаскать воду для всего дома и поилок. И тогда, стоило ей взяться за ручку колодезного ворота, к общему хору добавлялся пронзительный скрип высохшего щелястого цилиндра, а уж потом во двор выскакивала тётка, доить Рыжуху, но допрежь того ублажить кормилицу запаренной с вечера болтушкой. Марта обихаживала прочую немногочисленную живность. Звякал подойник, лилась в деревянные корытца и желоба вода, выскакивали из дому и хлопали дверью нужника братики с сестрицами, каркали грачи и шумно хлопали крыльями, срываясь в полёт с вознесённых к небу гнёзд на тополиных кронах.

Вроде бы вот оно, утро – и пора вставать, хоть ломит со вчерашнего позднего сиденья с рукодельем спина, но надо браться за привычные домашние хлопоты. Однако странная тишина, царящая вокруг, настораживала. Да что там – пугала до чёртиков.

Где-то неподалёку узнаваемо застрекотала сорока, которой вроде бы делать здесь нечего: дядюшкину кузню из-за шума и дыма птицы всегда облетали стороной. Но вот после стрекотуньи выдал сухую трель дятел… С предчувствием чего-то нехорошего Марта, наконец, разлепила веки – и заморгала. Почему так светло? Проспала? Или сподобилась заснуть средь бела дня, когда все добрые люди работают? А солнце-то какое, бьёт прямо в глаза… Она невольно заслонилась ладонью. И вдруг её так и пробило: утро-то давно миновало! Ну, конечно, как это вообще можно было забыть? И поднялась она, как положено, чуть свет, и всю работу, что назначена, давно управила, и даже успела ополоснуть руки, собираясь подсесть со всеми к столу, как ей сунули кусок краюхи – пожевать дорогой – и наказали быстренько куда-то сбегать… Вот только куда? Она хорошо помнила, что торопилась: ведь тётка пригрозила, ежели замешкается, оставить без завтрака и без обеда. А очень уж хотелось, до тягучей слюны во рту, получить хоть две-три ложки горячей пшённой каши, что уже допревала в печи, наполняя избу и сенцы сытным духом: ведь днём и ночью подводило живот, кашки бы ему… Она и заспешила. Куда? Божечки, отчего же никак не упомнит?

Щурясь от бившего в глаза света, Марта приподнялась было на локте, но от непонятной слабости вдруг повело в сторону; и отчего-то резко потемнело вокруг, будто кто захлопнул ставни. В затылок при этом ощутимо стукнуло. Зашипев от боли, девушка отпрянула назад, снова угодив в световое пятно, зажмурилась, потянулась к голове. Боязливо прощупала. Под пальцами наливалась здоровущая шишка. Господи боже, кто же её так? Или сама приложилась в беспамятстве?

При новой попытке подняться она опять угодила в темень, но не вся, только бок и голова, а оставшееся на свету плечо отсвечивало неестественно белым. До Марты, наконец, дошло: она сидит прямо в снопе света, льющего из окошка где-то под потолком… впрочем, не таким уж и высоким. Сидит на самой границе солнечного пятна, оттого-то один бок припекает, другой – холодит. И попала она в какую-то чужую избу, даже не в избу, а в развалюшку, прямо сказать, пустую, заброшенную, потому что жилым духом здесь и не пахнет. Даже мыши не скребутся в подполе. И есть ли тут вообще дверь? Впрочем, когда глаза привыкли к полумраку, Марта её углядела – низенькую, скособоченную, зияющую крупными щелями, рванулась было бежать из непонятного места, но, осев, сморщилась от боли. Каждое движение отдавалось буханьем в затылок.

Значит, как бы ни хотелось унести ноги, подниматься надо было не спеша, аккуратно. Кто знает, какая у неё там рана, вдруг откроется, и пока до дому доберёшься – кровью истечёшь. Сейчас-сейчас…

Окошко-то махонькое, пустое, даже пузырём не затянуто; просто дыра, прорубленная под крышей; отсюда, с пола ничего из неё не разглядеть. Можно только понять, что день на дворе, да в разгаре. Птицы щебечут, деревья шумят… Да ведь много деревьев-то: вот пронёсся ветер – и сразу мощно зашелестела листва да мелкие осыпающиеся ветки. А где-то неподалёку отчётливо прохрюкал кабан, ломясь, похоже, через кусты, а вслед за ним затопали, завизжали кабанята. Хрюканье постепенно отдалялось, стихало. Неужто она в лесу?